Этот жестокий и деспотичный человек не мог понять, что люди, которые брели теперь по снегам, почти все были родом из тех краев, которые находились уже под игом немцев. Что там остались семьи, и у них болели и тосковали сердца по своим близким, по родной земле. Они не могли быть врагами советской власти, готовы были немедленно получить оружие и идти на смертный бой с фашистами. Но Хлястик не понимал этого, наезжая на истомленных людей и принуждая их двигаться быстрее.
Никитич, услыхав, как орет Хлястик, медленно, по-стариковски неуклюже сполз с седла, размял онемевшие от холода ноги, подозвал Хлястика. Тот пришпорил коня, подскакал, услужливо приложил к шапке руку и чуть наклонился с седла, готовый выслушать, что ему скажут.
— Поезжайте вперед и узнайте, скоро ли хутор.
Хлястик загарцевал на месте, потом врезался в колонну и по черному людскому коридору погнал коня вперед. Старик видел, как всадник взлетел на бугор и сразу исчез в белой метели. Изот Никитич проводил его взглядом, вздохнул и повернулся лицом к колонне, проходившей мимо него. Он слышал тяжелое дыхание людей, скрип снега под ногами и видел лица, будто во сне. Вот прошли четверо — сгорбленные, закутанные, с торбами за плечами. У одного, приземистого, в старой шинелишке и кожаном шлеме танкиста, что-то позвякивало при ходьбе, и командир, приглядевшись, увидел, что это солдатский котелок. «Танкист» шел быстрее других, только как-то боком, косо. Ему, верно, было холодно в шинели, и он двигался навстречу ветру плечом вперед.
За «танкистом» шагал рослый мужик в заячьей шапке, еще крепкой тужурке и валенках. Никитич знал его. Это был работящий, как вол, кузнец и кровельщик. На стоянках он не только копал противотанковые рвы, а, раздув небольшой горн, который носил в мешке, мастерил хуторским бабам ухваты, ведра, клепал кастрюли, и за это бабы платили ему харчами, старой одеждой, и он всегда ходил сытый и приодетый. На одном хуторе ему дали валенки. Он обшил их старыми голенищами, и теперь ему было теплее, чем другим.
Третий человек, низкий, тщедушный, горбатый, был всем известный Коростылев, существо хитрое, лживое, но не злое. Этот неведомо чем зарабатывал на хлеб насущный, но одет тоже был неплохо — в полушубке, в ботинках с желтыми крагами и казацком малахае с красным верхом.
Вообще Коростылев был загадочной личностью. Одни говорили, что он судился за убийство, но никто не верил, и все смеялись над этой выдумкой; другие утверждали, будто он занимался подделкой документов, а третьи уверяли, что он руководил какой-то религиозной сектой.
Коростылев ни с кем не ссорился, всегда уступал более сильным и держался особняком. Когда же приходилось квартировать вместе со всеми, он занимал в хате какой-нибудь уголок, ставил в нем свою торбу и в свободные от работы часы что-нибудь шил или латал.
Четвертым, завернувшись в клетчатое покрывало, украденное в хуторе, из которого нынче вышла колонна, шел грек Цивадис, красивый, вихрастый, заросший до глаз бородой, самый рослый в колонне, воровской бог из южных краев. Не было ни одной стоянки, где бы он чего-нибудь не стащил. Все менял на самогон. Напившись, зверел, глаза наливались кровью, как у разъяренного быка, и, если его тут же не связывали, он набрасывался на первого попавшегося и избивал чуть ли не до смерти.
За Цивадисом ковыляли по снегу Тоська и Гошка, его подручные в воровских делах, скулили от холода, как щенки.
«Ну и армия у меня»,— подумал Изот Никитич, глядя им вслед и ожидая, пока пройдет вся колонна, чтобы посмотреть, что делается позади. Там были такие, что выбивались из сил и отставали, особенно один, уже пожилой человек, которого Изот Никитич знал как доброго работягу, попавшего в трудармию за незначительный проступок.