Рассвело. Кузька погасил фонарь и снова повесил его на столб. Пришли доярки. Увидев постороннего человека, пошептались и, разобрав подойники, принялись доить коров. В открытые двери струился матовый свет, дымился разбросанный навоз, и пар от него густыми клубами тянуло во двор, где уже слышались голоса. Заскрипела арба, и круторогие быки, покачивая серыми головами, прошли мимо коровника. За арбой, щелкая кнутом, бежал мальчуган лет двенадцати в длинном отцовском пиджаке и кричал тоненьким радостным голоском:
— Дядя Андрий! Красолька жеребеночка привела!
— Да неужели?
— Ей-богу. Такой смешной. Я подошел погладить его, а он дрожит-дрожит. Чего он так дрожит?
— Оттого, что еще малый, а вырастет большой — зубы тебе вышибет.
Проехала подвода, запряженная парой худых и замученных кляч. На возу сидели мужик в шапке и широкоплечий парень-погонщик, сзади лежали, поблескивая лемехами на солнце, плуги. Потом послышался тяжелый топот: видно, бежал кто-то большой и сильный, остановился за стеной коровника, и слышно было, как он тяжело и сердито посапывает, обнюхивая стену. Кто-то тревожно крикнул: «Держи!» — и несколько человек пробежали мимо коровника. За стеной снова тяжко засопело, и в дверной щели показалась морда племенного быка.
— Закрывай двери, коров передушит, сатана! — испуганно закричал Дорошу Кузька. Кое-как закрыли дверь и через другую, противоположную, выскочили во двор, где уже суетились с дубинами люди, гоняясь за быком.
— Направляй сюда,— храбро кричал Охрим, размахивая вожжами.— Я его, кажись, удержу.
— Штаны свои лучше держи. Силач какой выискался…
— Зануздывай его! Зануздывай!
— Подходи, подходи.
— За губу хватай, за кольцо. Сразу уймется.
— Себя ухвати за пятку.
Бык, красиво выгнув жирную, в тяжелых складках шею, мчался по двору, как ветер, как злой дух, и вдруг, налетев на людскую стену, остановился, будто врос в землю. Красными, взбешенными глазами он тупо смотрел на людей и даже позволил приблизиться к себе на такое расстояние, что, казалось, уже можно было схватить его за деревянную ручку кольца, продетого в ноздри. Но только кто-нибудь протягивал руку, он резко отскакивал в сторону и, задрав хвост, бежал дальше, отбрасывая копытами землю на растерянных, беспомощных людей. Отбежав, он снова останавливался, обнюхивал землю и, закинув голову, ревел так, будто в его груди был спрятан целый паровоз.
Каждый советовал, как поймать быка, и вдруг Павло Гречаный, на которого до этого никто не обращал внимания, выбежал на середину двора — сгорбившись, по-медвежьи вобрав голову в плечи, на секунду остановился, потом протянул обе руки вперед и пошел навстречу быку, который стоял и настороженно следил за каждым его движением. Все затаили дыхание. До быка оставалось несколько шагов, но он выжидал, подпуская человека все ближе, мускулы его напряглись и застыли, отчетливо обрисовываясь под кожей. Он замер, готовый прыгнуть, но в эту самую минуту Павло ухватился за ручку. Бык рванул его к себе — Павла тряхнуло, но ручки он не выпустил, а сильно повернул ее влево и так скрутил быку губу, что тот заревел от боли.
— Убьет! — кричали из толпы.
Но Павло не слушал, крутил ручку, а бык ходил вокруг него, пританцовывая. Наконец он совсем присмирел, и Павло спокойно отвел его в стойло.
— Что за человек? — спросил Дорош восхищенно.
— Наш, трояновский,— объяснил Кузька.
— Ну и сила у него…
— Бог так и делает: силу даст, а разум отнимет.
— Зато у тебя его до черта, и весь — на языке,— сердито сказал кто-то.
Дорош и Кузька вернулись в коровник и снова принялись выгребать навоз. На дворе тоже все разошлись, только громко спорили скотники:
— Это ты выпустил быка?
— Ты что? Сдурел? Меня и близко не было, когда он вырвался.
«Ищи теперь виноватого»,— усмехнулся Дорош, выбрасывая вилами навоз. В коровник вошел Павло Гречаный. Рыжая шапка на затылке, к босым ногам привязаны веревками старые галоши. Некоторое время он молча рассматривал коровник с таким видом, будто попал в незнакомую пустыню, потом сказал: