В Ташани вода будто синькой разбавлена. Синие облака кипят в ней, омываются сердитой волной, которую беспрестанно гонит свежий ветер-весняк. Волна качает камыш, развешивает на корневищах лозняка кружева белой пены. За рекой стоят дубравы в весеннем разливе, а от черных дубов тени в воде черные, и сама вода черная, и зыбь по ней ходит тоже черная, мрачная, неспокойная.
От дубовых мостков, спрятавшихся меж густых верб, пружинисто расходятся по воде круги. «Кто-то стирает. Вот разговорюсь, и сразу легче станет»,— думает Орыся и останавливает тележку возле куста лозы. Она уже открывает рот, чтобы сказать «здравствуйте», и вдруг видит на мостках Лукерку: юбка поддернута, косынка съехала на затылок, глаза удивленные, широко раскрытые, в руках повис выстиранный рушник, и с него на крепкие босые, красные от воды ноги стекают прозрачные струйки воды.
— Ну, как стирается? — спрашивает Орыся и становится на другой конец мостков.
— Так себе. Вода холодная.
Стирают молча. Волны плещут у ног, слизывают с мостков мыльную пену. Наконец Орыся не выдерживает:
— Ну как? Ходит к тебе Тимко или уже бросил?
— А у тебя сердце по нему сохнет?
— По этому бесстыднику? Ха-ха. У меня теперь Сергий. Этот Тимку не пара.
— Кому что. Одному сокол, другому ворон.
Синяя волна снова подкатывается к мосткам, ледяным языком лижет сердце Орыси.
— Что ж, любит он тебя, или так… балуется?
— Не знаю, я его не спрашивала.
Лукерка выполоскала белье и теперь стирает всякую мелочь: занавески, рушники, и вдруг — будто от черной молнии пошатнулась Орыся. Обыкновенный носовой платок, обшитый по краям красными нитками, а в углу вышиты две кисти красной калины и под ними две буквы: «Т. О.».
…В начале зимы в хате-читальне веселилась молодежь. Слепой Виктор играл на гармошке. Денис на бубне. Орыся танцевала со своей подружкой Ганнусей, потом с сельскими хлопцами, потом с хуторскими, была радостная, взволнованная, часто смеялась беспричинно, как смеются молодые девчата, когда кто-нибудь пощекочет их под мышками, исподлобья стреляла в хлопцев блестящими глазами, щипала девчат — резвилась, не умея сдержать буйно расцветшую девичью силу. Вдруг почувствовала, что кто-то крепко схватил ее за руку. Оборвав смех, оглянулась и увидела Тимка — он обжигал ее горячим взглядом. Орыся улыбнулась стыдливо и немного растерянно, слабо дернула руку, чтобы вырваться, и вдруг, сама не зная почему, покраснела так, что слезы выступили на глазах. И тут случилось то, чего никогда не было раньше, когда она хохотала хлопцам в лицо, смеясь над их ухаживаниями: впервые она опустила перед парнем глаза и со сладкой истомой во всем теле почувствовала, как из его руки переливается в нее что-то горячее, волнующее, от чего замирает, сжимается в счастливой боли сердце.
— Идем танцевать,— сказал он, дохнув ей в лицо запахом табака и жареных семечек, и, не дожидаясь согласия, властно потащил ее в круг. Она положила руку ему на плечо и стала кружиться, но уже не так, как раньше, когда танцевала с другими хлопцами. Тимко держал ее крепко, бесцеремонно. Она не противилась, только ей стало жарко, тело и лицо ее пылали; гармошка и бубен гудели, от бешеной пляски в голове помутилось. Орыся пошатнулась и чуть не упала. Тимко поддержал ее, ослепляя белозубой улыбкой.
— Что это ты, девка, гривенники собираешь? — засмеялся он и еще сильнее закружил в танце.
Орысю опять бросило в жар. Она вынула платочек, чтобы вытереть лоб, но Тимко выхватил его и спрятал в карман, Орыся пыталась отнять платочек, но напрасно. Тимко не отдавал.