Несколько недель он никуда не ходил, даже на улице не появлялся. Но горячая кровь оживала, делала свое дело: скоро он собрал ватагу таких же, как он, сорвиголов, готовых за него в огонь и в воду, и повел в хутор. К великому удивлению, встретили их там без вражды, как будто и не было той страшной драки. Устим принес четверть самогона, и когда выпили на мировую, приказал всем хлопцам, чтобы Оксена не обижали, потому что они теперь побратимы.
В тот вечер Оксен разыскал и свою спасительницу Олену. Увидев его, она смутилась, покраснела и, опустив голову, стала быстро гонять босой ногой колесо прялки. Оксен подошел к ней, остановил рукой колесо, хотел что-то сказать, но вдруг обнял и поцеловал в щеку. Все это было на людях — Олена испугалась, закрыла лицо широким расшитым рукавом и выскочила в сени. Оксен нашел ее. Под дружный хохот хлопцев и девчат привел назад в хату, посадил возле себя и вывернул перед нею из кармана целую кучу орехов и конфет. С того вечера каждую субботу, только сумерки окутывали степную дорогу, Олена выбегала за околицу, замирая, ждала, когда появится в залитой лунным светом степи статная фигура. Приходил — покорно прижималась к нему. Любила молча.
Осенью Оксен, против воли отца, женился и забрал Олену в Трояновку. Иннокентий поклялся, что никогда не простит сыну непослушания, и не пустил молодых в хату. Сначала они ютились у братьев, потом нашли пристанище у бабки Сидорихи, одиноко жившей в своей хате над Ташанью.
Олена оказалась молодухой покорной, работящей, и, когда Оксена забрали на военную службу, старуха не пустила ее к родителям, оставила жить у себя. Первую зиму Олене было так тяжело, что она не знала, куда деваться. У соседей женщины собирались на посиделки, пряли пряжу, пекли пампушки, пели грустные, как зимний вечер, песни. Олена туда не ходила: не дай боже, напишут Оксену, что она тут без него гуляет, не бережет свою женскую честь. Как наступал вечер, садилась прясть. Порою, когда становилось уж очень тоскливо, она останавливала прялку, снимала со стены фотографию Оксена и, склонившись к каганцу, долго разглядывала ее. Сидит на коне как литой, сабля наголо, буденовка набекрень, из-под длинной шинели виднеются сапоги со шпорами; лицо строгое, без улыбки: видно, нелегко ему дается военная служба. В такие минуты охватывала Олену тревога, горькие сомнения закрадывались в душу, кто-то коварный, невидимый шептал на ухо: «Вот закончит твой Оксен службу, возьмет себе в жены стриженую курсистку, а тебя бросит. На что ты ему, неграмотная, темная?» Измученная этими мыслями, ходила Олена как побитая, ни с кем не разговаривала. Бабка Сидориха дивилась, лежа на печи:
— Что ты, молодица, все молчишь, мне, старой, слова не скажешь? Может, порчу на тебя напустили? Тогда пойди к шептухе Килине в Княжью Слободу. Она от всего пособит: и от наговора, и от присухи, и от перепуга. Когда мы еще девками были, она уже тогда ворожила. Вон какого себе жениха выбрала! Самого богатого в округе: две пары быков, земля, свитки синие, сапоги юфтевые. А у нее — что? Когда переезжала, сундук, как пустая бочка, тарахтел; она его рядном прикрыла, чтоб не было видно людям, как из него труха сыплется. А он — богач. Музыкантов на свадьбу в самом Гадяче нанимал…
Олена слушала все это, но в разговор не вступала, по-прежнему томилась и чуждалась людей.
Наступила третья осень. Маленький Сергийко, сын Олены, уже бегал по двору, знал, как его зовут и чей он, и бабка Сидориха все ворчала на него:
— Господи праведный, и в кого он уродился, такой халамыдник? Вчера горшок разбил, сегодня, смотрю, через сито золу сеет, а как глянет исподлобья — чисто дед Иннокеша.
Когда с деревьев стали падать листья и люди принялись копать картошку, вернулся домой Оксен. Услышала об этом Олена — обмерла, а когда отошла немножко, кинулась бежать через межи, через грядки, путаясь в сухой ботве.
Подбежала к дому, видит, какой-то человек в шинели расхаживает по двору, Сергийка на руках носит. Увидел Олену, малыша опустил на землю, сам стоит, улыбается. Лицо словно чужое, а улыбка знакомая, родная.
У нее губы дрожат, слова вымолвить не может. Подала ему руку, глаза опустила, а из глаз слезы: кап-кап…
— Я думала,— плачет она,— ты не вернешься ко мне. Бросишь с малым ребенком…