Зимою, когдакапитан, наконец, умер, Волк с абсолютной ясностью понял то, что, в общем-то, смутно чувствовал и прежде: отец никогдане выпишет мать -- и дело вовсе не в Зое Степановне, вернее, как раз в Зое Степановне, но место ее моглазанять любая другая зоя степановна -- просто этаоказалась под рукою, как пятнадцать лет назад под рукою оказалась мать. Впрочем, Волк отнесся к тому, что понял, едване равнодушно, отмечая только, что Зоя Степановнавкусно готовит наэлектроплитке яичницу-глазунью: тонким слоем растекающийся, прорезаемый по мере приготовления белок успевал прожариться, ажелтки оставались практически холодными.
В эмиграции -- трезвенник, в Ново-Троицком, приблизительно с рождения сына, Дмитрий Трофимович начал пить и чем дальше, тем пил больше и чернее, и речи его становились все злобней и несвязнее. Теперь ежевечерней компаньонкою сталаему Зоя Степановна -- Волк забирался в такие часы в отцовский сарайчик и мастерил. Через пару лет отец вышел напенсию, Зоя Степановна, доверху нагрузив тележку навелосипедном ходу икебанами, отправлялаего наугол Кузнечной, и Волк, возвращаясь из школы, шел дальними переулками, чтобы, не дай Бог, не наткнуться наДмитрия Трофимовича: оборванного, небритого, торгующего цветами. Последние месяцы перед смертью отец уже, как говорится, не просыхал, и из-под его трясущихся рук в сарайчике-мастерской выходили механизмы-монстры, механизмы-химеры, механизмы, применения которым не нашел бы, пожалуй, и самый безумный мозг.
Умер Дмитрий Трофимович неизвестно от какой болезни: от сердца, от печени ли, от чего-то еще -- от всего, короче -- тем более, что к бесплатной медицине относился с пренебрежением. Зоя Степановнасильно плакала, сильнее чем по муже, и сообщиланаГАЗ, набывшую Дмитрия Трофимовичаработу, и оттудаприехало несколько профсоюзников и с готовностью и профессионализмом, изобличающими призвание к этому и только этому делу, занялись устройством похорон. Дмитрий Трофимович лежал в обитом красным сатином гробу, весь заваленный георгинами и гладиолусами, и Волк не сводил глаз с трупаотца, напряженно разбираясь, как сумели уместиться в одном человеке и то давнее -- почти невероятное, сказочное, петербургское, ростовское, парижское, о котором тот когда-то много рассказывал -- прошлое; и прошлое сравнительно недавнее, деревенское, в котором, когдабыл трезвым, представлялся сыну самым красивым, самым могучим, добрым, умным, умелым человеком насвете; и прошлое совсем, наконец, недавнее, почти что и не прошлое: жалкое, пьяное, полубезумное, вызывающее гадливость, которой Волк теперь стыдился.
Мать появилась в самый момент выноса -- Волк по настоянию Зои Степановны отбил в Ново-Троицкое телеграмму, хоть не очень и представлял зачем: чтобы поспеть, непременно надо было самолетом, аВолку думалось, что ни зачто в жизни робкая, консервативная мать насамолет не сядет. Онаоказалась тихой, богомольной старушкою -- Волк помнил ее молодою, знал, что ей не так много лет и теперь: тридцать пять не то тридцать шесть. Онаогорчилась, что отцане отпели (Зоя Степановна, партийная, набросилась намать), и надругой после похорон день отстоялапанихиду. Волк не пошел, потому что к церкви относился с брезгливостью, отчасти распространившейся и намать. ТазвалаВолкас собою в Ново-Троицкое, он сказал, что не может никак, что ему набудущую осень в институт, что он все равно собирается работать и переходить в вечернюю, чтобы не потерять год из-задурацкой хрущевской одиннадцатилетки, и что-то там еще. Мать слушала, склонив голову к плечу, покусывая кончик черной косынки, и лицо ее было скорбным и тоскливым, как четыре годаназад, когдаотец сообщил ей, что они с Волком уезжают, вернее, сообщил при ней Волку. Навокзале Волк в основном занят был тем, что готовился перенести со стойкостью прощальный материнский поцелуй (когдамать поцеловалаВолкапри встрече, прикосновение маленьких морщинистых холодных ее губ оказалось ему неприятно), но мать принялась совать завязанные в платок сторублевки, Волк отказывался, онауговаривала, упрашивала, он вынужденно нанее прикрикнул, как прикрикивал в свое время отец, онасразу же сникла, спряталаденьги и поцеловать сынанапрощанье не решилась. Вот и славаБогу, подумал Волк, пронесло. Он не знал еще, что это последняя их встреча.