«Устал!» — говорили про таких наиболее крепкие питоки. Слуги бережно вынимали из-за лавки «уставшего» боярина и уносили. Я ушел сам, заблудился, но встреченный мною слуга довел меня до комнаты. Едва стянув сапоги, я рухнул на постель.
А утром — о… о… о… Голову оторвать от подушки было нельзя, все плыло. Да и почему не быть похмелью? Вчера мешали пиво, вино, и все — в огромных дозах.
Деликатно постучав, вошел слуга:
— Тебя ждут, боярин.
— Я не могу.
— Все уже собрались.
Я с трудом встал, слуга помог обуть сапоги, и с помятым лицом я отправился в зал. Ха-ха-ха! Большая часть именитых людей выглядела не лучше.
— Немного пива — только поправиться, и — в баню, — предложил радушный хозяин дома.
Почти в полной тишине бояре подходили к братине с пивом, прикладывались и отходили. Приложился и я. В голове полегчало — по крайней мере, перестали стучать молотки в висках и давить в затылок.
Отправились в баню. Она тоже была огромна — не меньше, чем трапезная. Хорошо прогрета, видно — слуги топили с раннего утра.
Банщик плеснул на камни квасом, потом еще. В воздухе запахло хлебом.
— Будем париться, али как? — спросил я банщика, стараясь предугадать вкусы и предпочтения именитых москвичей.
— А кто как хочет.
Банщик вернулся с целой ватагой молодых женщин, стыдливо одетых в сорочки.
Бояре оживились, порасхватали девок. Кто постарше или перебрал вчера — на самом деле мылись, а девки охаживали их вениками, терли мочалками. Те, кто помоложе, да был не сломлен вчерашним пиром, пользовали девок вовсю. Уж и рубашки их куда-то делись.
Угомонились часа через два. Выйдя в обширный предбанник, уселись на скамьи, попили прохладного и ядреного кваса, закутавшись в простыни. Отойдя от жара бани, оделись и потянулись в трапезную.
А там уже новые блюда — огромная севрюга, молочные жареные поросята, да шулюм перепелиный, да сладости восточные… Да как же без вина? Тут и рейнское, и мальвазия, и терпкое испанское, и наше яблочное, да меда стояные, да перевар. Пей, кто что хочет.
Я еще помнил начало, а потом — провал.
… Очнулся я от скрипа полозьев. Что такое? Куда я еду? С трудом разлепил глаза. Совсем рядом с лицом тянулся санный след. Я пощупал рукою — я в тулупе, а сверху прикрыт дареной шубой. Куда же меня везут?
Я собрался с силами и сел в санях.
На облучке сидел возничий, помахивал кнутом.
— Эй, любезный? Я где?
— Знамо, в санях, боярин.
— Сам вижу.
— Тогда чего спрашиваешь?
— Куда едем?
— В Вологду, вестимо. Кучецкой приказал — доставить боярина в целости. Вон — и охрану дал.
Я обернулся назад. За санями верхами ехали Два ратника. Черт! Я упал на сено. Это же надо так упиться. Погрузили как мешок с грузом на сани, а я даже попрощаться и спасибо Кучецкому сказать не успел. Вот стыдуха!
Я опять уселся в санях, потом сбросил шубу, тулуп, спрыгнул с саней и побежал за ними.
— Эй, боярин, — обеспокоились верховые. — Ты чего это? С тобой все в порядке?
— В порядке, успокойтесь, это я хмель выгоняю.
Пробежавшись и изрядно вспотев, я быстро надел тулуп и уселся в сани. Стало получше, по крайней мере — голова не кружилась. Ни фига себе попировали. И в то же время распирала гордость. Сидеть за одним столом с именитыми людьми — уже честь великая. Кто я для них? Рядовой боярин, коих в каждой губернии — не один десяток. А в братчину приняли, посчитали за ровню. Все благодаря Кучецкому.
А я же уехал, вернее меня увезли — пьяного в стельку. Осрамился, как есть опозорился. «Ладно, — успокаивал я себя, — не на бранном поле позор принял — тот не отмоешь, на всю жизнь останется, коли струсил. А за пиршественным столом упиться — еще не позор, вон другие бояре — тоже "устали", невзирая на высокое положение. И, небось, сейчас голову лечат, а не корят себя». Я успокоился.
Ехать на санях пришлось долго. Замерзнув, сидя неподвижно, я соскакивал с саней и бежал. К моим выходкам верховые уже привыкли и не реагировали так остро, как в первый раз.
Мы немного не доехали до Вологды — на день пути, как нас обогнал служивый, лихо крича: «Дорогу! Дорогу государеву гонцу!» Только вихрь снежный за его конем закружился.
Ну — вот и Вологда. Надоела мне суетная Москва, здесь и дышится легче, и, кажется, даже стены милее.
Мы подъехали к дому.
— Ну что ребята, переночуйте у меня. Подхарчитесь, да завтра и обратно.
— Благодарствуем, боярин.
Все трое поклонились. Федор показал гостям места в воинской избе, распорядился насчет лошадей. Я же степенно пошел в дом, хотя так и подмывало побежать. Однако нельзя, достоинство боярское не позволяет, дома все на виду.
Я обнял и расцеловал жену, Васятку.
— Вот я и дома. Простите великодушно, подарков не привез — не до того было.
Вошел Федор.
— Боярин, тут шуба в санях. Нести?
Ох ты, господи, про подарок Кучецкого я и забыл!
— Неси, конечно, это награда моя за труды.
Федор занес шубу, Ленка взвизгнула.
— Надень-ка, хозяин, шубу, покажись.
Я надел шубу. Тяжела, московского покроя — до пят, рукава тоже почти до пола, в средине — прорези, чтобы руки выпрастывать. В такой шубе можно только стоять или сидеть — даже но ступеням подниматься неудобно. Про езду на коне и прочем, требующем хоть какого-то Движения конечностями, и речи быть не может.
В таком подарке принято в Думе боярской сидеть и потеть, или суд править.
— Повесь-ка ее, Лена, в шкаф, пусть висит — к обычной жизни она негожа.
Лена вздохнула, огладила мягкий мех ладонями и унесла шубу. Вот так-то лучше.
Ближе к вечеру заявился посыльный от воеводы.
Ехал я к нему злой. Да сколько можно меня дергать? Я еще и в вотчине своей не побывал, а гонец тут как тут. Однако взял себя в руки: войдя к воеводе, поклонился, пожелал доброго здоровья, поинтересовался — как жена, как дети.
Плещеев ответил обстоятельно. Затем огладил усы и бороду, уселся в кресло.
— Уж не знаю, чем ты государю так угодил, знать — не зря в первопрестольную ездил, только что гонец указ государев привез. Читай!
Я взял в руки затейливо украшенную бумагу, вчитался: «Освободить от сборов, налогов и тягот на год, исчисляя с февраля первого числа вотчину и хозяйство боярина Михайлова». Писано было витиевато, но смысл такой.
— Везет же людям! — завистливо вздохнул Плещеев.
— А чего вместо меня в Москву не поехал? Сыскал бы преступника, как я, и тебя освободили бы от налогов.
— Вишь, не пригласили. Обскакал ты старого воеводу. Так, глядишь, вскоре и мое место займешь.
— Я и своим местом доволен — на твое не претендую. Хотел бы чинов — в Москве бы остался, предлагали.
— Неуж отказался? Ну ты и дурень — прости уж за прямоту, — изумился боярин.
Я свернул государев указ, сунул за пазуху.
— Погоди, не торопись. Гонец еще пакет привез — лично тебе в руки.
Воевода протянул бумагу, свернутую квадратом и запечатанную сургучной печатью. Таких я еще не видел.
Я осмотрел сургуч, орла на нем, сломал печать и развернул бумагу. «Братчина о тебе помнит. Прости, что отправил поспешно — срочные дела. Федор».
Коротко и ясно. А я-то укорял себя всю дорогу, что уехал, не попрощавшись. Не у каждого чина хватит благородства даже на такую короткую писульку.
— Чего там? — полюбопытствовал воевода.
— Письмо личное от стряпчего.
Воевода покачал головой — то ли с укоризной, то ли завидуя.
Я попрощался и вышел.
К черту все дела — еду домой, отсыпаюсь, молюсь, и пару дней проведу с семьей. На торг надо сходить, подарков купить. Для женщины и ребенка подарки — вещественное доказательство любви, уважения и заботы мужчины.
Баня дома уже согрелась, и мы мужским коллективом — я, Васятка, Федька и сопровождавшие меня до Вологды ратники — пошли мыться.
Самое милое дело — с дороги да в баньку. Ну а потом, как водится — застолье.
Утром выспался. Когда проснулся, зашел Федька, доложил, что ратники кланяться велели — съехали утром со двора в обратный путь.