— Так что, князь твердо намерен нас отсюда выжить? — Егор подлил гостям еще самогона.
— Княгиня великая Софья Витовтовна позора дружка своего не простит, — зевнул боярин. — Князя же Василия на поход ныне раскачать трудно. Без большой нужды не сдвинется.
— Сам не пойдет, так дружину может князю Нифонту дать.
— Хорьку — дружину? — поморщились и Софон, и Ануфрий. Третий гонец уже спал. — Кто же к нему под руку встать согласится?
— А воеводу с войском послать?
— Коли послать, дружину придется ослабить. А чего ради? Ты ведь ушкуйник, вы на одном месте долго не сидите. Зима кончится, сам уйдешь, дабы гнева княжьего не вызывать… — Боярин весь раскраснелся, язык его заплетался все сильнее. — Опосля где-нибудь все едино попадешься… Тогда и повесят…
Он опустил голову на сложенные перед собой на столе руки и тихонечко засопел. Последний московит еще держался, но осоловевший взгляд подсказывал, что его разум уже успел расстаться с телом.
— Ну что, други? — перевел взгляд на ватажников Егор. — Может, и мы по одной? Все, что нужно, мы ныне узнали. Мести в ближайшие месяцы опасаться не стоит. А если понапрасну московского князя не раздражать, то волынку можно и вообще тянуть лет десять. Будем делать вид, что боимся. А они будут ждать, что вот-вот сами убежим.
— И то верно, — согласились ватажники, разбирая ковши. — Чего ради животы класть, коли миром все можно сделать?
— Вздрогнули! — князь допил свой самогон, довольно крякнул и указал на спящих гонцов: — На лавки их положите. Как оклемаются, пусть едят досыта и пьют допьяна. Делайте вид, что с опаской к ним относитесь. Отдохнут — пусть скачут обратно в Москву невозбранно. Про меня же обмолвитесь, что спужался и уже вещи собираю домой в Новгород бежать. Пусть радуются.
Егор заглянул в кувшин. Там еще оставалось на полторы ладони самогона. На пятерых — аккурат чтобы хорошенько захмелеть, но не нарезаться. Тем более что пробу с его напитка ватажники уже снимали, с убойным действием были знакомы и ковшами, в отличие от москвичей, хлебать не станут.
— И другим передайте, чтобы над гонцами не изгалялись, — на всякий случай повторил он свой наказ. — Эх, хотел бы с вами посидеть, да уж больно любопытно, чего там княгиня Софья Елене написала?
— Иди-иди, атаман, княжь, — с довольной усмешкой утешил его Никита Купи Веник. — Не пропадет твоя клюковка, не беспокойся.
Покои княгини Заозерской находились на женской половине дворца, в самом дальнем от хозяйственных построек краю, и имели отдельный выход в обнесенный тыном обширный двор, где Елена задумала разбить сад на ордынский манер — с прудами, рыбками и цветниками. Но из-за зимы осуществить мечту пока не успела. Егор, чтобы не петлять длинными, темными и, увы, холодными коридорами, прошел к ней через улицу, войдя в рубленный из полутораобхватных стволов и крытый тесом дом со стороны будущего сада. Не замеченный дворовыми девками, хлопочущими в проходной горнице, князь сразу направился в светлицу хозяйки — и застал любимую всю в слезах.
— Елена… Леночка, милая… Ты чего? — он быстро подошел к жене и крепко сжал в объятиях.
— Софья, гадина… Она… Она… — В этот раз урожденная княгиня Заозерская кичиться знатностью не стала, сунула нос ему в ворот и заплакала навзрыд.
Егор ладонью свернул с ее головы кокошник и минут десять успокаивал, прижимая к себе и поглаживая по волосам. Когда же всхлипывания чуть поутихли, осторожно поинтересовался:
— Ну, и чего такого эта дурочка тебе накропала?
— Она, — судорожно сглотнула Елена, — она поносит меня всячески, что мужчину старшего из рода своего не слушаюсь, уважения не выказываю и не почитаю. Ты представляешь? Нифонт, тварь богомерзкая, меня, почитай, собственными руками в Орду на поругание всяческое отдал, а я его почитать и уважать должна, слушаться беспрекословно?! — Ее пальцы, сгребая в складки ткань Егоровой рубахи, сжались в кулаки. — Кабы дотянуться могла, на месте бы ее задушила собственными руками. И за то еще попрекает, что в монастырь по возвращении не постриглась от перенесенного позора. Так, значит, по-еёному получается, что коли Нифонт поганый меня опозорил, так меня, стало быть, в клеть монастырскую навеки — а его на стол князя Заозерского со всем почтением. Да я еще и благодарить его всячески должна! — Слезы Елены наконец-то пересохли. Но не от того, что она успокоилась, нет. От невыносимой ненависти к дядюшке и его покровительнице. Елена продолжила уже почти спокойно: — Еще попрекает меня Софья, что мужика безродного на стол княжеский притащила, с татями-душегубами связалась и род свой позорю. В общем, ругательное ее письмо все от начала и до конца, с проклятиями и оскорблениями многими. Хочет, чтобы сами мы покаялись и Нифонта обратно впустили, на его милость отдавшись. А иначе муж ее силой того добьется, и плохо нам от того будет так, что сами не представляем.