— Послали за ним, — мрачно ответил Андронов.
— Вот если бы он показал на Воротынского и Голицына... Да его и пыткой не сломишь. Знатный воин, храбрости отменной, — продолжал размышлять вслух Гонсевский. — Попробуй, конечно. Да только вряд ли что получится. Этих спесивцев надо будет убрать чужими руками. Об этом подумай, дьяк.
Гонсевский как в воду глядел. Бутурлин даже на пытке отказался назвать сообщников. И более того, когда его и пойманного гонца привели на допрос в думу, холоп тоже отказался от прежних показаний и признался, что сделал наговор, убоясь казни. Как ни настаивал Гонсевский на виновности Воротынского и Голицына, ссылаясь на их прежние слова, члены думы согласились лишь на то, чтоб обвиняемые какое-то время посидели дома, под охраной польских жолнеров.
Но Андронов не чувствовал себя побеждённым. Оказывается, он приберёг ещё один козырь: в зал думы стрельцы втащили связанного человека и бросили его на пол.
— Кто это? — изумлённо воззрился Мстиславский.
— Дворянин Василий Чёртов! — отчеканил с торжеством Андронов. — Схвачен польским разъездом у заставы. Вёз грамоту в Нижний Новгород с призывом к восстанию. Так что я прав — есть заговор!
— И чья же эта грамота? — прогудел старый боярин.
— Патриарха Гермогена!
Это имя подействовало на бояр, как искра в пороховой бочке. Забыв о степенности, все они вскочили и, размахивая руками, принялись орать:
— Это не святой, а диавол!
— Упрямый осёл!
— Снять с него сан!
— Идёмте к нему! — решительно воскликнул Гонсевский.
Без соблюдения чинов, толпой бояре направились к патриаршему подворью.
— Зря я не прирезал его в прошлый раз, когда он отказался подписать грамоту к нашим послам под Смоленск, чтобы те уговорили смолян сдаться королю! — злобно урчал Салтыков.
— Тягчайший грех — убить духовного пастыря! — резко одёрнул его старик Мстиславский.
На подворье патриарха было пусто. Ещё раньше, по приказанию думы, Гермогена лишили всех слуг, приличествующих его сану. Они нашли его в келье, где патриарх разбирал какие-то свитки.
— А, вот он опять грамоты готовит! — торжествующе возопил Салтыков. — Хочешь натравить на нас всю Русь!
Сухощавый, с длинными белыми волосами, восьмидесятилетний старец нисколько не изменился в лице при виде орущей толпы бояр. Робость ему явно была чужда. Услышав обвинение Салтыкова, ответил кротко и в то же время твёрдо:
— Говорят на меня враждотворцы наши, будто я поднимаю ратных и вооружаю ополчение странного сего и неединоверного воинства. Одна у меня ко всем речь: облекайтесь в пост и молитву!
— Тогда к чему же ты призываешь нижегородцев? — запальчиво воскликнул Салтыков.
— Облекайтесь в пост и молитву! — столь же твёрдым голосом ответил патриарх, продолжая читать свиток.
— Коли так, владыка, — вкрадчиво, но внушительно произнёс Гонсевский, держа руку на рукояти короткой четырёхгранной шпаги, предназначенной для добивания поверженного противника, — коли так, напиши тем, кто отказался от крестного целования королевичу Владиславу и идут к Москве, чтобы одумались и возвратились назад.
— Да, да! Напиши! — воскликнул Салтыков.
Больше не сдерживаясь, старец поднялся из кресла, выпрямился во весь свой рост. Это был уже не пастырь, а воин.
— Напишу! — загремел Гермоген, обращаясь к Салтыкову. — Напишу, если ты, изменник, вместе с литовскими людьми выйдешь вон из Москвы; если же вы останетесь, то всех благословляю помереть за православную веру! Вижу ей поругание, вижу разорение святых церквей, слышу в Кремле пение латынское и не могу терпеть!
— Лишить, лишить его сана! — заорал Салтыков, поворачиваясь к главе думы Мстиславскому.
Но тот, явно напуганный обличительным тоном патриарха, вдруг склонился в низком поклоне.
— Негоже, — лишь прошептал он. — Если лишим его сана, святость патриарха поднимется ещё выше.
Гонсевский, наблюдавший за происходящим с презрительной усмешкой, сказал:
— Ладно, пошли отсюда. Спорить с этим безумцем бесполезно. Я прикажу своим самым верным жолнерам, чтоб тщательно охраняли покои. Чтоб даже мышь не могла проникнуть сюда!
...Жак де Маржере, находившийся со своей ротой в карауле на крепостной стене Кремля, не спеша обходил посты, когда его нашёл один из немецких пехотинцев:
— Якоб! Тебя какой-то старый индюк разыскивает.