Сколько мне плетей пропишут за мои художества?
- Очнулась, - довольно проговорил ярл. – Открывай глаза, вёльва. Я слышу, как изменилось твое дыхание.
- Почему? – спрашиваю я – и не узнаю собственного голоса. Его почти нет. Чувствую, насколько близка истерика. И как в нее хочется ахнуться с размаха. И размазаться там, в острой жалости к себе. В невозможности что-то изменить. Но… Держаться. Потому что надо выпутываться. А все остальное – потом.
- Почему ты жива? Я так захотел.
Он захотел… Хорошая причина. Что тут сказать. Морда ярловская. Эгоистичная.
- А ты настольно хочешь умереть? – снова спрашивает он. И что-то такое в голосе. Удивительное. Словно ему и не все равно, что со мной будет. Беспокоится он обо мне что ли? Или это он так негодует? Как-то слабовато.
- Я не хочу умирать, - отвечаю чистую правду. – Я не хочу жить в неволе.
Мужчины переглядываются. Как будто общаются без слов. И замолкают. Потом Сиг делает шаг назад и словно исчезает. Пропадает во мраке, в котором тонет бо́льшая часть комнаты. Но я чувствую – Сиг уходит, подчиняясь безмолвному приказу.
Я между тем оглядываюсь. Чья-то спальня. Огромная кровать, в которой я тону – настолько мягкая перина. Узкая окно-бойница застелена – в этом мире знают, что такое и стекла, и даже витражи, но стоит это… ужас сколько. За ней темно. Ночь. Жарко пылающий камин разгоняет сумрак. Всполохи огня отражаются на лице воина. Красиво – хоть картину пиши.
Он сидит в массивном кресле, высокая резная спинка. Еще бы корону – и точь-в-точь король на троне. Плащ, подбитый мехом волка небрежно брошен на одну из ручек.
Задумался.
О высоком, должно быть.
- Слушай, - вдруг спрашивает он. - А зачем тебе свобода?
Смотрю прямо в его глаза. Вроде не издевается.
- Смотри, предположим, я скажу тебе – свободна. И?
- Я уйду отсюда.
- Ночью? Раздетая. Прекрасная идея.
- Просто уйду, - поджимаю я губы.
- И как далеко?
– Неважно. Я просто вольна буду это сделать. Или не сделать. Как отрастить или обрезать волосы. Жить в Бриджчёче или не жить.
«Спать с тобою или нет», - почти вырывается у меня. Ой, как я язык себе прикусываю – даже слезы на глазах выступили.
Харальд молчит. Соображает, значит. Потом склоняется надо мной – низко. Весь мир теряется в его глазах. Вокруг меня лишь этот воин, что перевернул мою жизнь.
- Так все дело в волосах? – он протянул руку и коснулся моего ежика. – Так отрасти. Я дозволю.
- Волосы? – горько усмехаюсь. – Волосы!!!
- Вам, женщинам, это тоже надо.
Крикнуть не удается – перехватывает горло. И я чувствую – кожаный ошейник на шее напрягается, словно живой. Хотя кой черт – я знаю, что он живой. Знаю, при каких условиях он оживает.
- Я не чувствовал твоего нежелания, - продолжает он. Потом вроде что-то вспоминает (видимо, мое сопротивление и практически гибель) и продолжает с тяжелым вздохом: - Ну, кроме глупости, которую ты учидила. Но я тебя прощаю. Ты, скорее всего, из тех земель, где к утехам относятся строже, чем у нас.
Я в таком шоке. Я в таком офигении от потрясающей вывернутой логики, что… слов у меня попросту нет. Тех, чтобы охарактеризовать ситуацию и мужчину в кресле. Русскими-народными, конечно, можно. И я думаю, он поймет их без перевода. Но меня смущает даже не его гнев, хотя ярла, которого боится сам мэр, разумно стоит опасаться. Больше Харальда я боюсь змею на шее. Поэтому молчу.
- Что скажешь, женщина?
- Я не слышала вопроса.
- Ты должна отвечать: «Да, хозяин».
- Да, хозяин, - отвечаю я.
Он довольно улыбается, встает. Но я уже удержаться не могу. Как ни прикусывай язык – слова вырываются, как тот воробей, которого поймать уже невозможно.
- А вы хоть раз, хозяин, были с женщиной, которая сама вас хотела?
- Что?
Он остановился – и даже не стал разворачиваться. То ли думая, что ослышался, то ли давая мне возможность одуматься.
- Хотела. Сама пришла. А не ту, что притащили вы. И не ту, что боялась отказать. Или попросту хотела денег или покровительства.