Всеслав поднялся на ступени, кивнув врио митрополита, отцу Ивану, как тот представился сам. Он был родом откуда-то с южных берегов Ладоги. Всю молодость отгулял не то с дружиной, не то с ватагой единомышленников, не упоминая имени князя, чей стяг носила та дружина, если это всё-таки была она. Хотя, по взгляду, осанке и разговору вполне можно было бы предположить, что князем или атаманом был он сам. Или компания была из товарищей старых, былинно-сказочных, где каждый ратник стоил по меньшей мере десятка нынешних. Батюшка был харизматичен: не имел двух пальцев на левой руке, зато имел три очень неприятных шрама на лице, походку профессионального моряка и нос не самого удачливого боксёра, от чего говорил довольно странно — гулко-гнусаво. Но удивительно лаконично и точно. Он служил в старейшей здешней церкви, где покоились мощи Владимира Святославича, который в моё время, кажется, был причислен к лику святых. В это — нет. Слишком сильна́ была память о событиях, с которых ещё и ста лет не минуло. Отца Ивана после одной из очередных заварух поставили на ноги монахи одного из старых и, так скажем, не ангажированных греческих монастырей. Он долго, пока лечился и проходил реабилитацию, спорил с ними о Писании и ценностях, о применимости христианских святых идей в насквозь грешном мире. Тамошние старцы восхищались живым умом дотошного руса и страшились его странной логики, которая, случалось, разбивала с беспощадной методичностью, как в бое на мечах, «незыблемые постулаты веры». Кончилось дело тем, что, поклонившись учителям и спасителям-лекарям, северный дикарь покинул горный монастырь с шестью другими монахами и отправился на Родину. Среди тех шестерых были швед, латгал, торк, новгородец, киянин и псковитянин.
Впервые увидев странного священника, я сразу вспомнил случай из «той» своей жизни. Тогда я приехал в соседнюю деревню, в магазин, за хлебом и молоком. Затарившись у болтливой продавщицы, вышел на крылечко, с трудом удерживая у груди батоны и картонные пакеты с красной буквой «М». И увидел попа́ в запылённой понизу чёрной рясе. Тот стоял столбом, задрав неожиданно коротко стриженую седую голову к утреннему летнему небу какого-то невообразимо бирюзового оттенка, чистому, без единого облачка.
— Красивый цвет у неба сегодня, — удивив самого́ себя, проговорил я вслух.
— Да. На купола Мазари-Шариф* похоже, — не оборачиваясь и не отводя глаз от высокой яркой синевы, хрипло согласился священник.
Батоны и пакеты с молоком я тогда, конечно, рассы́пал.
Кто бы знал, что Афган снова встретит меня на пороге сельмага в трёх с половиной тысячах километров на северо-запад, через три с лишним десятка лет?
* Мазари-Шариф — «Голубая мечеть», джума-мечеть и мавзолей, построена в XV веке. Купола и стены покрыты бирюзовыми изразцами.
Его тоже звали Иваном. В восемьдесят восьмом мы вполне могли пересечься с ним в коридорах Кабульского военного госпиталя. Но я его предсказуемо не помнил, а он знал только то, что ногу ему отнял какой-то афганец.
— Я её, помню, и в вертушке никому не отдавал, так и прикатили: лежу, к груди прижимаю. Кроссовок даже снял, чтоб, значит, антисанитарию в госпитале не создавать, — с грустной ухмылкой рассказывал он.
Мы сидели на крылечке аккуратной и, видно было, недавно подремонтированной избушки прямо возле деревенской церкви. Проходившие мимо палисадника бабульки вежливо здоровались, а он приветливо кивал им в ответ. Пряча рюмку в больших ладонях. В дом не пошли — уж больно было похоже бирюзовое небо на то, прозрачно-звенящее, недоступно-высокое, афганское. Что смотрело тогда равнодушно на бардак, вечно творимый людьми под ним.
— Вот, говорю, доктор: песочек смети́ только, да и пришей, дел-то на копейку! А он на ногу и не глянул, вниз только смотрел, туда, где не было её. А потом грустно так мне: «Нист, шурави, хараб. Мотасефам…».** А дальше маску кто-то сунул сзади. Очнулся — ноги нет, культяпка белая с красными и жёлтыми пятнами вместо неё. А у койки кроссовки стоят, оба… Это меня тогда больше всего разозлило. Дня четыре кололи чем-то, чтоб не матерился да не орал. А потом тот доктор мимо шёл и говорит: «Радуйся, шурави, что нога оторвало, а не башка!». И как-то сразу согласился я с ним тогда.