— Тихо, други.
Голос Чародея звучал… Нет, не звучал он, пожалуй, никак. Казалось, говорило бревно, что держало крышу над крыльцом. Или половица. Что-то неживое. И от этого руки друзей будто сами собой отпрыгнули от рукоятей мечей.
— Я выслушал тебя, Суд. Я высоко ценю правду. И тех, кто способен говорить её. И то, что ты пришёл сюда сам, зная, что ни ты, ни сыны твои могут не вернуться в родные леса, тоже дорогого стоит. Видно, что меньшой, может, и не вполне понимает по малолетству, а вот старший точно знает это. Но ты воспитал их достойно, вождь. Они чтут старших, они знают о Чести и Правде.
Речь Всеслава не лилась. Она словно капала, медленно, как вода после летнего ливня с прохудившейся крыши того злосчастного пору́ба, где год с лишним сидел князь со своими сыновьями. Точно так же слушавшими, уважавшими и безоговорочно верившими своему отцу.
— Лечение моих воинов, в живых из которых остался всего один, забрало много сил. Мне было бы гораздо проще убить вас. Но в этом мало чести. У нас говорят: утро вечера мудренее. Поэтому решать судьбы ваши я стану поутру, когда выйдет на небо дед-Солнце. Пусть он посмотрит на вас. И на меня. И поможет мне сделать верный выбор. Рысь, накормить и разместить до утра. Не в темнице, в жилье.
Последние фразы звучали совершенно так же, как и предыдущие: равномерно, без перехода или изменения эмоциональной окраски. Красок, как уже говорилось, в этот вечер не было других, кроме чёрной. Издали, от пристаней, ветер вдруг донёс восторженный вой толпы. Наверное, Полоцкие Волки снова кого-то раскатали.
— Сделаю, княже, — склонил голову Гнат.
— Помогите до горницы добраться, други. Ноги не держат, — тем же голосом сырого холодного мёртвого дерева попросил Всеслав. И поднялся, только что не зависнув над ступенями, поддерживаемый Варом и Немым.
— Дозволь нам остаться здесь, Всеслав, — проговорил Суд, не поднимая головы и не вставая с колен.
— Зачем?
— Мы будем молиться нашим Богам, чтобы дали сил твоему воину дожить до утра и увидеть свет. Они наверняка услышат нас и под твоим кровом. Но так, здесь, будет правильнее, — объяснил балт.
— Да. Так будет правильнее. Добро, — согласился Чародей, проходя-пролетая мимо трёх неподвижных фигур на снегу. На белом, чистом снегу, не запятнанном кровью.
А за спиной его зазвучали непривычные звуки чужого языка, что тянули на три голоса странную песню, где будто кони везли сани по бескрайнему заснеженному лесу, переходя с шага на рысцу, с рысцы на галоп и обратно. В напеве странно сочетались заунывная обыденность и торжественная готовность следовать по пути, что укажут Боги. Те самые, к которым тот Путь и лежал.
Мы с князем сидели за привычном столом, глядя на спавшее мёртвым сном тело внизу. Видели, как несколько раз вставала Дарёна: укрыть малыша Рогволда, попить и утереть пот с лица и груди мужа. Который не просыпался от прикосновений, дыша хрипло, прерывисто, но глубоко.
Разговоров не было. Мы, кажется, перешли на какой-то новый уровень слияния или взаимопроникновения сознаний, на котором даже мысленная речь уже не требовалась. Оба знали о том, что предстояло сделать завтра. Вне зависимости от того, выживет Гвор или нет. Отличия были небольшими. Если смотреть сверху на карту мелкого масштаба. И огромными, если видеть за чёрточками рек и лесов живых людей. Пока живых.
Проснувшийся Всеслав умылся, морщась от прохладной воды и запаха собственного кислого «усталого» пота. Надо бы в баньку, да с этой морокой поди найди время. Вчера вон перед сном обтёрся мокрым рядном, что жена полила из ковша каким-то отваром, в котором явно были валериана, мята и пустырник. А проснулся на сырой простыне, будто ночью не спал, а дрова рубил или теми тренировочными досками махал с Гнатом. О, помяни чёрта, как говорится.
Дверь приоткрылась без звука, и тёмное лицо друга замерло в появившейся щели шириной в пару ладоней. За ним, кажется, маячил Немой.
Чародей отрывисто кивнул вверх, будто спрашивая: «Ну что?». Упали с бороды на босые ноги капли воды.
Рысь прикрыл глаза, давая понять, что всё хорошо. Отлегло от сердца.
Звуки давешней неизвестной песни донеслись, едва вышли на крыльцо терема. До лазарета было метров полтораста. На небе ещё горели звёзды, но край неба на востоке уже светлел. Всеслав кивнул в ту сторону, откуда лилась беспрестанная мелодия.