— Всю ночь завывали, — отозвался Гнат.
— Жить хотят, — неожиданно добавил Вар. Со странной интонацией. Не только жестокость и ненависть были в его голосе, точно.
— Все жить хотят, — кивнул Чародей. — Мало кто хочет, чтоб и другие живы остались.
До крыльца лазарета шли молча.
Суд, Стеб и Гут, сидевшие на верхней ступеньке, прервали песню, заметив выходивших из-за угла князя с ближниками. Младший сын вождя балтов дёрнулся было, но отец что-то коротко и неслышно бросил на своём языке, и мальчик замер. Не успокоился, а именно застыл, как перед лицом опасности. Или смерти. Глаза у всех троих были красными после бессонной ночи, а лица — сухими и бледными от мороза.
За спинами их скрипнула дверь и на пороге показался Феодосий. Лицо его было распаренным, а воспалённый взгляд говорил о том, что спать в эту ночь ему тоже не довелось.
— Княже, Гвор в память вернулся! — прерывисто выдохнул он. Рысь и Вар только что на бег не сорвались, но удержались, видя, что Всеслав наоборот замедлил шаг.
— Суд, бери сынов, поднимайтесь, вместе пойдём, — сегодня в голосе Чародея было больше силы. Жизни же пока больше не становилось.
В горнице, освещяемой масляными лампами, на которые маленький Гут смотрел во все глаза, как на небывалое чудо, лежал на широкой лавке северянин-нетопырь. Перебинтованный так, что живого места было совсем чуть-чуть: глаза, губы, да несколько полосок кожи на правой руке и левой ноге между повязками. Но их под покрывалом видно не было. Воин тянул что-то из кувшина, в который уходила трубка, сделанная из сушёного гусиного горла. Под повязку на правой руке уходила тонкая блестящая трубочка, серебряная, что начиналась у донышка странной формы ушастого горшка, прихваченная муфтой из смолы. Сквозь ушки-ручки проходили верёвки, крепившие сосуд к ветвистой стойке, похожей чем-то на дерево на четырёх небольших колёсах. В этом времени не было пластиковых и резиновых трубок, потому что не было ни пластика, ни резины, ни тех, кто знал бы, умел и мог их добыть или сделать. Поэтому приходилось снова работать с тем, что было.
Тонких магистралей для капельниц наделал Фома, изрядно поломав голову над тем, чтобы добиться и сохранить изгиб, а не излом. Из-за этих технологических ограничений трубка не тянулась сверху вниз, к локтю, а шла наискосок, и была короткой, чуть длиннее двух локтей. И в сосуд с раствором приходилось постоянно заглядывать, чтобы не упустить момент, когда содержимое в нём закончится и в вену пойдёт воздух. Это в моё время можно было и по бутылке, и по пластиковому флакону увидеть остаток, и даже по прозрачной тонкой трубочке системы капельницы отследить. Здесь же пока никак.
Гончар с торжественным и важным именем Ферапонт, просивший звать его Фенькой, который всё время собачился раньше с печником Крутояром по поводу сортов и способов вымешивания глины, обещал скоро порадовать прозрачной посудой, но пока всё не складывалось. Сколько и чего точно надо было добавлять в песок для того, чтобы тигельная печь выдала качественное стекло, я не помнил, и к успеху энтузиаст шёл путём проб и ошибок. Пусть и более коротким.
— Суд, друже! Живой! — сипло и едва слышно выдохнул Гвор, выплюнув-выронив на грудь трубку с отварами, которую тут же подхватил инок, следивший за ним. Делегация в условно стерильных накидках подошла ближе, чтобы слышать лучше. — И Стеб с тобой, и Гутка! Молодцы́, мальчишки, де́ржитесь за батьку!
— Много не говори, Гвор. Силы береги. Тебе копить их надо, а не тратить, — строго влез Феодосий.
— Погоди, Федь. Иди лучше Домну найди, пусть княгине передаст, что я звал, как та проснётся, — положил руку на плечо монаху Чародей. — Он дело говорит, Гвор. Но мне нужно знать про ваш поход. Говорить будешь медленно и тихо, едва слышно. Между словами воздуха набирай, глаза закрытыми держи. Почуешь что худо — молчи, отдыхай. Я бы на вашем языке тайном выспросил тебя, да руки ты поморозил крепко, и шевелиться тебе точно пару седмиц не надо.
— Добро, княже, — воин кивнул было, забыв наказ не двигаться, и тут же сморщился, зашипев от боли. Я поднялся, выбрал на полке один из закрытых пузырьков, прочитав пометки на глине. Вынул с характерным чпоканьем туго притёртую деревянную пробку, понюхал осторожно содержимое, чтоб удостовериться, что «маркировка» соответствует содержимому, а то всякое бывало. И накапал чуть прямо в ушастый горшок с физраствором, осторожно размешав изящной серебряной ложечкой на длинном черенке, что лежала рядом на специальной полочке, выстланной чистой стерильной тканью. Условно стерильной, да. До нормальных автоклавов и сухожаров по-прежнему столько же, сколько и до рентгена, и до резиновых трубок, наверное.