Все три периода команды шли ноздря в ноздрю. Бросок «Орлов» на исходе третьего привёл к добавленному времени, к овертайму. И едва не подарил Святославу инсульт. На него уже после исхода второго периода смотреть было тревожно — выглядел тренер черниговцев так, что краше в гроб кладут.
За пять минут добавленного времени отряды умудрились вколотить друг другу по две шайбы каждый. Трибуны свистели, хлопали и топали. Практически молча. Тоже посрывав глотки вслед за князем Черниговским. А чисто врачебные опасения начал вызывать и невозмутимый обычно Ставр. Видно было, что такого накала страстей тут никто в мирное время не испытывал примерно никогда.
В последний перед выходами «один на один» перерыв на трибунах и вокруг кончилось всё: сбитень, тёплое вино, мясо, лепёшки и, видимо, запасы у зрителей, которые теоретически проносить было нельзя, но по факту никто особо и не проверял. Тех, кому на нервной почве чисто визуально могла вот-вот понадобиться медицинская помощь, среди зрителей прибавилось в разы.
Когда последний из «Полоцких Волков» залепил шайбой точно в лоб рухнувшего тут же, но к несчастью наружу, вратаря, над вечереющим берегом повисла такая мёртвая тишина, что я уж подумал — оглохли мы с князем. Потом где-то вдали заржал конь, успокоив, что проблемы были не со слухом. Но особо легче не стало.
Черниговец, тот самый, с забинтованной щекой, без шлема, который на повязку не налезал, вышел на лёд, как на вражеский ДОТ. Глядя на него было ясно, что шайбу он готов вколотить в ворота руками, ногами и головой, и, если понадобится, то вместе с вратарём, и под лёд, и потом до самого дна. Я видел, как топнул Немир, стоявший в рамке тулупа с нашей стороны, вбивая коньки в лёд. И сплюнул под ноги, чего на площадке сроду себе не позволял. Потому что прочувствовал настрой противника и тоже готов был умереть, но проигрыша не допустить. Кажется, пойди сейчас снег — слышен был бы полёт каждой снежинки.
Забинтованный ехал медленно, от борта к борту, перебрасывая клюшку с левого хвата в правый. Звук, с которым резали лёд лезвия его коньков, шаркал, кажется, по сердцу каждого. О том, чтобы дышать в такой напряжённой обстановке, не могло быть и речь. Поднялся на ноги весь берег-стадион. Многие из тех, у кого не оказалось трибунных бортиков под руками, вцепились друг в друга. А коньки шкрябали один за другим, раз за разом, прямо по нервам.
Как он это сделал, вряд ли разглядели даже Рысь со Ставром. Остальным такая скорость была и вовсе недоступна. Ложный, обманный удар, с которым крюк со слышимым гулом пролетел над шайбой, бросил Немира влево, а клюшка невозможным, невообразимым движением метнулась на второй круг и раздался тот самый щелчок. А сразу же вслед за ним — глухой хлопо́к. В тулуп, который служил тут, натянутый на каркас, воротами. И на лёд одновременно осели и забинтованный, и наш вратарь. И в их взглядах было что-то от глубокого взаимного уважения, как в старых вестернах пятидесятых-шестидесятых моей прошлой-будущей жизни. Когда один из стрелков отдаёт дань уважения другому. А другой уже мёртв, но просто пока не осознал этого.
Вой трибун, к которым внезапно вернулся голос, едва не скинул нас со своих мест. Народ ломанул через бортики, качать и поздравлять черниговских «Орлов» во главе с перебинтованным героем вечера. Радомир орал и колотил по спине Святослава, который на удары не реагировал, стоя, как каменный. Не сводя глаз с шайбы, что лежала возле тулупа непобедимых «Полоцких Волков». За линией ворот.
— Поздравляю, дядя! Чистая победа, честная, очень красивая! — поднявшись, громко провозгласил Всеслав, понимая, что этот гвалт перекрыть будет невозможно. Но главным для него было докричаться до Святослава. И это получилось.
Тот, моргнув дважды, будто спросонок, перевёл глаза на великого князя. Потом на его протянутую ладонь. Потом снова на лицо, будто ища подвоха. И наконец кинулся обниматься, рыча и хрипя что-то непонятное и неразличимое, но очень яркое. Как счастье.
Ледняков на подворье снова несли на руках, не дав снять коньков. Первым летел над землёй Киевской счастливый до одури тренер. Не веря самому себе, что именно сейчас и именно его орущий от восторга местный люд вносит в распахнутые настежь ворота столицы. И слёзы в его глазах говорили о том, что день этот дядька не забудет никогда.