Полоцкий князь рассказывал, как к нему приходили посланцы аж от самого папы римского, предлагая ни много ни мало корону Польши. Как к отцу его приезжали пыльные делегаты печенегов, сулившие немыслимые богатства за право пройти полоцкими землями до Пскова, Новгорода и Ладоги. Как новгородские, ростовские и черниговские подбивали и отца, и деда выйти объединёнными отрядами на Киев, убеждая, что Ярослав, которого в ту пору никто не звал Мудрым, а величали «Злобным хромцом», не имел прав называться великим князем. И как три поколения князей, начиная с Изяслава Владимировича, поставили себе целью сделать лучше именно свой город и своё княжество, не влезая в свары и интриги вокруг. Пожалуй, большинство из тех, кого я знал, посчитали бы такой подход глупым, недальновидным, проигрышным. Но не я. Я был полностью уверен в том, что нужно всегда и везде хорошо делать своё дело. И, если судьба или Боги, как уважительно упоминал их Всеслав, распорядились жить и служить людям в Полоцке — значит, нужно сделать так, чтобы именно там на земле начались райские кущи, которые с недавних пор стали обещать всем греческие священники. Или мир, ряд да лад, которые были и до них. Мир, порядок и любовь. То, чего всегда и всем, в любую эпоху так не хватает.
Говорил князь и о том, что слышал от ведавших людей про тех, в ком уживались две души. Обычно это приводило к тому, что в человеке открывался воинский талант и княжьи качества: умение повелевать, убеждать, вести за собой. Чаще всего это случалось во взрослом возрасте. Мне сразу пришла на ум сказка про Илью Муромца, что просидел сиднем на печи тридцать три года, а потом отправился воевать Чудо-Юдо, биться с Тугарином-Змеем и ломать свисток Соловью-Разбойнику. Так было со Святославом Храбрым, который с малых лет был при дружине и воинах, а на хазар, а после — болгар и византийцев стал ходить примерно в возрасте легендарного Муромца. Говорил и про братьев Блуда и Ратилу, которые разоряли Рим и Константинополь ещё за полтысячи лет до Святослава Игоревича. И очень удивился, расстроился даже, узнав, что у потомков не осталось памяти об их великих деяниях. Мне и самому неловко было, будто у меня на экзамене профессор попросил назвать мышцы, и я вспомнил все, включая musculus stapedius*,а вот про большую ягодичную, самую крупную в человеческом организме, позабыл.
Про упомянутых Буса и Славена, признаться, я тоже ничего не знал. Хотелось сказать: «не помнил», но нет, именно не знал. Потому что к утру, за ночь, проведённую в таком оживлённом общении-познании, я убедился, что память моя совершенно перестала валять дурака, как пробовала частенько, особенно последние два года. Когда ходишь по дому, как неприкаянная душа, пытаясь вспомнить сперва имя одноклассника, потом случай с лекции на втором курсе, а потом просто ходишь и безрезультатно силишься понять, чего же именно ищешь. Теперь же я помнил решительно всё, в подробностях и деталях. Например, материн платок, в котором она передала отцу несколько варёных яиц, пару картофелин и немного сахару, был бледно-голубой с тёмной каймой. Я бежал за строем, задыхаясь от холодной осенней пыли, боясь, что не найду среди одинаковых шинелей батю. Но добрые дяденьки-солдаты передали меня с рук на руки от края шеренги в середину. Отец обнял так крепко, что едва не задушил. Велел беречь мать и брата. И отдал соседу по шеренге обратно, отвернувшись. Не сбивая шага. Мёрзлой чёрной осенью 1941 года. Мне тогда едва исполнилось четыре года. Я не видел его больше никогда.