Затем Исмаил приказал одному из бокхакса, молчаливому воину-гиганту по имени Тафари, наблюдать за Батистом.
Бдительность Тафари была неусыпна: он следил, как Батист работает, как он облегчается, как ест, и никогда не отходил далее чем на несколько шагов. Батист избавлялся от взгляда Тафари, лишь когда спускался на ночь в метаморе, ибо там за жизнь Батиста отвечали его сотоварищи-рабы, и порукой тому были их собственные жизни. Все до единого в Мекнесе знали закон: Батист не должен умереть. Ни от собственной руки, ни от чужой.
Его судьба была заключена в султанском свитке, и лишь этот свиток откроет его конец. Так написано.
Батист вновь принялся за работу, и день шел за днем. Топот копыт султанской лошади раздавался в длинных проходах, и город рос на крови и костях рабов султана, и каждый раз повторялся ритуал: Батисту предоставлялся выбор — убей одного или смотри, как умрут трое.
— Сколько человек умрут, прежде чем ты убьешь для нас, Инженер? Сколько должно умереть? Десять? Сто? Назови свою цену, Инженер. Когда закончится «никогда»?
Батист оставался неколебим. Головы летели с плеч.
— Наверно, стоит внести немного усовершенствований, — тоном доброжелателя произнес Исмаил. — Такой принципиальный человек не должен работать без зрителей.
И он приказал насадить головы на шесты, а шесты воткнуть в кладку зданий, над которыми трудился Батист. Шесть человек. Потом восемь. Потом десять. Инженер чувствовал устремленные на него взгляды, пока вороны не выклевали мертвые глаза. В промежутках между смертями господин брал его на прогулку к другим зданиям — всегда преисполненный детского энтузиазма, всегда хвастающийся, задающий вопросы, обсуждающий оперение птиц в садах — а затем внезапно, в приступе своенравия, убивающий снова.
Батист отчаянно цеплялся за убеждение, что он поступает правильно, но чем больше человек умирало в ходе ужасной игры Исмаила, тем отчетливее инженер понимал, что должен остановить это, должен предотвратить хотя бы некоторые из бессмысленных смертей. Ведь лучше пускай умрет один, чем трое, правда? Конечно, это несправедливо, но как добиться справедливости? Батист просто не знал, как бороться с таким умным, кровожадным и безумным человеком. Священник торжественно заверил его, что самоубийство — это дурно и убийство — дурно. Вся кровь — на руках Исмаила.
— Обрети радость в своих страданиях, — сказал он, — ибо такова воля Господа.
Смертей становилось все больше, как и ночных кошмаров, и в конце концов Батист не выдержал. Хорошо, он это сделает. Султан объявит о своей победе, и все закончится.
Это был абиссинец, который отлынивал от работы и заслужил смерть, высокий и тощий раб с непринужденной улыбкой, что осталась на лице даже после того, как его голова слетела с плеч. Батист остался стоять с окровавленным мечом в руках, с вздымающейся грудью, но спокойным лицом, остро ощущая испытующий взгляд султана и твердо решив не давать тому возможности потешиться, заглядывая ему в душу, не выказывать отвращения, которое наверняка побудит Исмаила приказать ему снова кого-то убить.
Вслед за веселым смехом султана последовал приказ позвать писца и принести свиток. Придворные, бокхакса и горожане наводнили двор, внимательно следя, как писец разворачивает свиток.
— «Инженер нанесет смертельный удар лишь после того, как умрет восемнадцать человек», — прочитал писец. — Так здесь написано.
— Увы, по нашим подсчетам было девятнадцать, — произнес Исмаил. — Жаль, однако кому-то повезло, пожалуй. Будь их семнадцать — еще одному пришлось бы умереть. Возможно, следующее откровение будет более точным.
Он взглянул на Батиста.
— Хотя мы видели это в свитке, ты упал в наших глазах, Инженер, — заявил султан. — Будь твои убеждения истинны, умерла бы тысяча человек. Тысяча тысяч. Неужто тебя так легко заставить изменить свои взгляды?
И султан расхохотался и вернулся во дворец, и свиток вернули в нишу. Батист отошел к стене, где рабы облегчались. Ему было очень плохо.