Пришел, сел рядом Матвей, чтобы не мешать молодым в комнате, сказал:
— Слышу, стиха-т.
Верунья глянула на него искоса, кивнула: пусть думает так, а то глазницы почернели, нос заострился — весь в хозяйстве, в заботах. Истинный мужик. При нем Седьмой Гурт не загибнет. А дальше так будет: подрастет Маня, окрепнет Леня, сойдутся, детей нарожают… Она, Верунья, и акушерить умеет, и нянчить научится. Доживут с Матвеем возле молодых. Это ж такое счастье — пришли к ним парень и девчушка!.. Она вновь глянула на своего старика. Да, он ее, Матвей, теперь навсегда, хоть и жить им семейно не придется: застарели. Прожили свои годы каждый по-своему: она одинокой, он с женой и детьми, но тоже невесело. «Не приметил, как ссохся, побелел», — говорит. Состарили Матвея детишки, жинка — и ушли от Матвея. Нет, Верунья уже не сердится на него: это когда узнала, что он один в Седьмом Гурте, расхохоталась от злой радости. А потом пришла. И Матвей в ноги ей поклонился. Понемногу простила: беда больше роднит, чем счастье. Стал он для нее вроде брата, если еще не роднее…
— Пусть повеселятся-т, — сказал Матвей. — Наши-т заскучали.
— Пусть, — вздохнула Верунья, не желая бередить душу Матвея. — Ты бы рубаху-т свежую надел, две принесла. Кожушок твой спекся, просолонел.
— Вот стихнет-т…
— Тогда-т опять ломовым заделаешься.
— Глянь, глянь, Вера Степановна, Манька-т наша… Ну, разошлась, ну, раскрасавилась!..
В это время Авенир шел приглашать Марусю на вальс, шел, удивляясь ее упрямству, ее капризному желанию танцевать именно с ним: она так откровенно-жалобно взглядывала на него, так ломала пальцы и покусывала губы, что ему почудилось — вот-вот разрыдается. Подтолкнула и Иветта: «Осчастливь девочку!» И девочка Маруся не устояла у затемненного окошка, пошла Авениру навстречу, а когда он взял ее руку, прикоснулся к ее талии, она смежила глаза, покачнулась обморочно, но закружилась легко, невесомой былинкой. Авенир повел жестче, чтобы ощутить ее вес — ведь была Маруся и крепка, и даже тяжеловата, — она кивнула, как бы извиняясь за свою излишнюю старательность, шепнула ему в ухо: «Спасибо вам!» Он рассмеялся, впервые, кажется, радуясь чужой радости, так просто подаренной и такой доверчивой. Оттого и не заметил, что Гелий и Иветта уже сидят, а Леня-пастух, ускоряя темп, наигрывает только им. Мгновенно поймав ироническую усмешку друга, Авенир смутился, потерял ритм и, чтобы свести все на шутку, словно заранее придуманную, начал игриво покачиваться, приподнимать и кружить Марусю над полом. Она поняла все, вырвалась, убежала к окну.
Иветта стала вышучивать его, да как-то незнакомо-едко, словно и впрямь ревновала. Авениру подумалось: «Что это с ней, невозмутимой, всегда уверенной, обаятельной Ветой? Или мы здесь понемногу дичаем?» Он придвинулся, чуть коснулся ее руки: ну, не теряй себя, милая, прекрасная! Иветта отшатнулась, глянула, точно сказала: «Он еще не понимает!» — и потянула Гелия танцевать блюз «Голубые воды Атлантики», с трудом выводимый Леней, вероятно, исключительно ради гостей.
Маруся стояла, потупив глаза, кончиками пальцев теребя тугой поясок на ситцевом, в синий горошек платье, но, когда Авенир подошел, она согласилась танцевать и теперь уже не смущалась, карие, влажно-горячие глаза ее выдерживали взгляд Авенира, а раз грустно сощурились: мол, что же ты, а еще такой большой!.. Смолк измученный заморским блюзом полубаян, Авенир отвел Марусю на ее место у окна, не стесняясь, поклонился ей.
Танцевали, пили квас, ужинали. В лампе начал выгорать керосин, запахло жженым фитилем. Старейшина предложил ночевать в его доме. Но вошла из сеней Верунья, сказала, ни на кого не глядя:
— Усмиряется.
Женщин уговорили остаться. Леня-пастух и Авенир поднялись. Проводить их вызвался Гелий. На крыльцо вышел и Матвей Гуртов — «понюхать самум».
А он пах, самум, горячим гнилым такыром, горькостью перетертого в пыль песка. Черная ночь ревела среди увалов глотками всех когда-то вымерших четвероногих и пресмыкающихся, в ее необъятном нутре было зябко, сиротливо. Ветер не дул, не тек — кипел вихрями, всполохами, закручивался воронками: там, где-то на севере, им уже насытилась прохлада. Самум сжирал сам себя, отхаркиваясь, давясь своей гарью и гнилью.