Она вставила старомодный ртутный термометр пациенту под язык и проверила его пульс; кожа была несколько липкой и влажно-теплой. Что-то слишком быстро. Температура у него была сто и один градус [по Фаренгейту], она немного спАла. К сожалению, подумала она, к концу дня она снова повысится.
Ее сильно беспокоила антисанитария в этом поспешно сооруженном лагере. Санитарные условия здесь абсолютно не соответствовали тому количеству людей, которые здесь находились, и несмотря на то, что они, как предполагалось, должны были являться центром, снабжающимся всем необходимым, госпиталю постоянно не хватало самого основного. Она подозревала, что болезнь этого пациента связана с водой, возможно, даже, это холера; на это положительно указывала диарея, но точно это будет известно только после того, как поступят результаты анализов из лаборатории. А лаборатория находилась в еще худшей форме, чем лазарет.
Питание тоже было неважным. Фасоль да рис в основном.
Иногда она просто физически жаждала мяса; словно сами зубы ее умоляли ее дать им пожевать животный белок.
Когда в лагерь действительно завозили мясо, врачи и медсестры настаивали на том, чтобы большая его часть передавалась в медсанчасть, до того как оставшаяся его часть распределялась по остальному лагерю. Мясные бульоны, которые они готовили, пациентам очень помогали, и они следили за тем, чтобы все беременные или кормящие матери получали свою порцию мяса.
От запаха готовящегося супа или жареного мяса у нее действительно в буквальном смысле слова текли слюнки. И кофе, боже, если б она только могла выпить хоть чашечку кофе!
Следующей пациенткой была пожилая женщина с очень высокой температурой, тошнотой и сильной диареей. Она жаловалась на боли в суставах и на головную боль. Доктор Рамссингх отправился в штаб, чтобы переговорить об этом с капитаном. Два пациента вряд ли можно было считать эпидемией, но такие серьезные и многозначительные симптомы игнорировать было нельзя.
Когда Мэри тоже положила термометр ей под язык, пожилая женщина взглянула на нее блестящими от лихорадки глазами.
«Не хочу стать обузой», сказала она.
«Вы никакая не обуза», заверила ее Мэри. «Скоро вам будет лучше».
Она, конечно, надеялась на это. Недопустимо, чтобы в этом лагере началась холера. Этим людям лучше было бы оставаться в их собственных домах, чем здесь, рискуя заразиться быстро распространяющейся смертельной болезнью.
Многие, она это знала, возражали против этих – иного слова и не подберешь – концлагерей. Она была в курсе, конечно, аргументов военных о том, что так эффективнее, но любое место, настолько плохо выстроенное и организованное, что населению уже менее чем через месяц угрожает эпидемия холеры, вряд ли может считаться моделью организации.
Хотя, если честно – она погладила женщину по руке и двинулась дальше – если жалкий ручеек продуктов и другого необходимого, поступавшего в лагерь, представлял собой максимум того, на что были способны власти, значит, те гражданские, которые рассчитывали только на собственные силы, довольно быстро начнут голодать.
Проблема также заключалась в том, что не было никаких иных источников новостей, кроме тех, которые они получали от военных. Мэри не могла не чувствовать себя тревожно и дискомфортно, когда ее ограничивали лишь одним источником информации; не было никаких возможностей перепроверить ее по другим источникам. Власти, конечно, не рисовали перед ними лучезарные перспективы. Послушать военных – так всё за пределами это лагеря превратилось в радиоактивный пепел. «Но судя по тому, что мы видим собственными глазами, это неправда». Так почему же военные говорят им именно это?
В начале палаты вдруг возникла какая-то суматоха, и Мэри подняла глаза.
«Это больничная палата», объясняла кому-то медсестра. «Вам нужно отвести их в лазарет».
«Вот только не надо нам говорить, что нужно вести их куда-то еще», сказал какой-то мужчина, а вообще-то он даже кричал. «Неужели не видно, что им плохо, что они больны?»