– Что это? – тихо спросила я у Егора, старшего брата, которому недавно исполнилось десять.
– Кровь, – ответил он, не задумываясь.
– Что ты врёшь. Крови столько не бывает. Она капельками на ранке появляется. Ты же знаешь всё, ты ведь старше, умнее.
– Поэтому и говорю тебе, что это кровь, – выдохнул он, а я сложила руки на груди и фыркнула, обидевшись на него.
Я даже рада, что тогда не поверила брату, ведь нам часто приходилось есть такой «кровавый» хлеб.
Вечером мы заночевали в каком-то подвале сожжённого дома. Сестра поведала, что люди, от которых мы бежим, - это фашисты. Люба хотела ещё что-то мне сказать, но мама прервала её и сказала, что мы будем жить с бабушкой в Краснодоне, а отец отправится в Хабаровск. Я не знала, где находится это место, куда уйдёт отец, поэтому мне стало грустно. Люба сказала, что это очень далеко, так что отец не будет с нами жить. У меня задрожала губа, и я тихонько заплакала в плечо сестрёнки.
Бабушка, наверное, самый добрый, ласковый человек, которого я знала. Я так любила её, что даже отъезд отца перенесла более спокойно, чем ожидала, когда увидела её. Бабушка держала меня на руках, пока мы махали вслед отцу, когда он вместе с другими уезжал далеко-далеко.
Мы уже неделю жили в Краснодоне, в самом прекрасном городе. Утром бабушка взяла меня с собой на рынок, чтобы купить еды. Набив огромные сумки продуктами, мы пошли домой. Неожиданно я услышала те же звуки, которые мы слышали, когда бежали из родного села. Я крикнула и прижалась к бабушке, уронив всё, что несла. Она тоже уронила всё, но лишь для того, чтобы взять меня на руки и побежать спасаться.
Это снова оказались фашисты. Они успели добраться до середины города, но не успели захватить его весь. Наш дом был как раз на границе с нынешней Россией, так что было принято решение бежать именно сюда.
Нам пришлось покинуть дом бабушки, но на этот раз мы оставили все вещи, потому что времени на сборы не было. Так мы снова скитались по лесам и по подвалам разрушенных домов, поедая ягоды и мясо кроликов, которых бабушка сама ловила и готовила. Воды катастрофически не хватало на столько голов в семье, так что мы старались идти вдоль реки.
Так прошло около двух лет. К тому моменту мне уже было примерно семь лет, я не помню, знаю лишь, что я старше, чем по паспорту. За это время мы успели несколько раз побывать в организованных военными лагерях, где нас вкусно кормили и давали необходимую одежду. Там мы обычно оставались на день или два. Бабушка говорила, что так надо, если мы не хотим, чтобы фашисты нашли нас, поэтому я понимала, о чём она говорит, ведь мы столько пережили из-за этих безжалостных нелюдей. Я их даже ни разу не видела, лишь слухи и такая жизнь заставляли меня помнить об их существовании. Однажды она мне сказала, что надо бояться людей в форме зелёного цвета с фуражками и красной лентой на руке. И не зря она это сказала.
Мы достигли очередного лагеря днём, где смогли пополнить запасы. Бабушка, как обычно, спрашивала, откуда кто пришёл, какова обстановка в том месте, чтобы для себя записать эти города и деревни, зачёркивая, если там уже были фашисты, а где их ещё предстоит ожидать, потому как многие бежали просто потому, что боялись, что их постигнет погибель ещё раньше, чем они успеют открыть глаза после сна. Все записи она хранила в блокнотике, который носила в потайном кармане. По этому блокноту мы и определяли, куда нам дальше идти, чтобы не попасться прямо в лапы немцев. Вечером нас отправили спать в землянку, построенную ранее военными.
Проснувшись из-за оглушительных криков и выстрелов, я было подорвалась с земли, на которой спала, но Люба резко ударила меня локтем по спине, и я согнулась в комочек, потирая спину. Взглянув обиженно на сестру, я обомлела. Опять мы проснулись ночью. Опять напуганное лицо. Сестра смотрела в маленькую щель в двери землянки, замаскированной под небольшой холмик, проросший зеленью. Я тоже захотела посмотреть и слегка отодвинула Любу, чтобы можно было хоть чуть-чуть ухватить глазами, что же происходит. Люди вокруг кричали, умоляли их пощадить. Сестра толкнула меня, пытаясь отодвинуть. Я же хотела и дальше смотреть, но после ещё одного толчка упала на брата, который шикнул на меня, стараясь не издавать звуков. Всё стихло, лишь когда начало светать. Нам тогда даже дышать было страшно. Всем казалось, что мы делаем это чересчур громко. Мы просидели так ещё около часа, прежде чем бабушка вылезла, чтобы обследовать обстановку. Она успела вылезти, осмотреться, взять еды, уже направилась к нам, когда за её спиной я увидела ту самую форму, о которой говорила бабушка. Я закричала и, открыв деревянную дверь, поросшую мхом, бросилась к бабушке. Она, увидев меня, бегущую к ней, обернулась, чтобы понять, что стало причиной такой паники, и увидела, как немец, который до этого скрывался в стоге сена, поднял вилы и вонзил их в её грудь. Бабушка не сразу поняла, что происходит, лишь уставилась на фашиста, после закричала, а он, вытащив вилы, снова всадил ей их в грудь. И снова. И снова. Он продолжал мучить её, пока она не прекратила кричать и не упала на землю. Мужчина тяжело дышал, смотря, чтобы мёртвое тело не двигалось. Я оцепенела. Широко раскрытыми глазами смотрела на это, не веря в произошедшее. В горле застрял противный ком, дыхание перехватило от страха потерять родного человека. После второго удара я почти ничего не видела из-за слёз, которые не решалась смахивать. Губы дрожали, как и всё тело. Я не смогла сдержаться, чувствуя, как болит в груди, и, невольно вскрикнув, зажала себе уши и села на землю. Немец, услышав мои крики словно вышел из оцепенения и бросился на меня. Я называла его чудовищем, мерзостью и другими дурными словами, надрывая голос, но он не успел дойти до меня. Он вздрогнул и упал на землю камнем. Я на мгновение перестала кричать, не понимая, что произошло. Ко мне подбежала Люба и обняла, держа в руке отцовский пистолет. Я снова начала громко реветь, ногтями царапая кожу на руках сестры, не желая верить в происходящее. Я кричала: «Бабушка, бабушка! Пожалуйста, нет!». Сердце гулко стучало. Мне кажется, только его стук я и слышала. Стук моего сердца, но не бабушкиного. Я упрашивала сестру отпустить меня, чтобы я проверила, вдруг она ещё дышит. Я точно верила в то, что её ещё можно спасти. Но Люба не отпускала. Мама в это время пыталась удержать моих вопящих братьев, чтобы они не подходили к бабушке и не видели того, что видела я. Сестра крепко схватила меня за руку и повела к маме, но уже у самой землянки я укусила её за руку и бросилась обратно, к бабушке. Её платье было всё в дырах, а из груди торчали вилы. Упав на колени, я схватила её лицо в руки и начала трясти, надеясь, что она ещё жива, что вот сейчас, именно в эту секунду она улыбнётся мне. Но её глаза потеряли блеск, напоминая камни, такие же неживые, уголки губ не поднимались вверх. Я разрыдалась, срывая голос, и снова затрясла дрожащими руками бабушку, умоляя её очнуться, уже осознавая, что потеряла её навсегда. Из-за людей, вторгшихся на наши земли, я потеряла самого дорогого человека, который не сделал ничего плохого. Дальше всё было как в тумане. Сестра прижала меня к себе, а мама вытащила вилы из груди бабушки, пока мои горькие слёзы продолжали течь по щекам. Укутав её стремительно бледнеющее тело в ткань, которая раньше играла роль крыши для палатки кухни, мама с сестрой уволокли её в землянку. Я понимала, что это последний раз, когда я её увижу, от чего сердце в клочья разрывалось. Меня тогда не интересовало ничего, я просто хотела пойти с мамой, чтобы ещё раз увидеть бабушку и убедиться, что она точно не дышит, но брат схватил меня за плечи, не обращая внимания на мои попытки вырваться. Я рвалась к ним, сквозь слёзы наблюдая за тем, как они удалялись. Так, вместе с надеждой на лучшее, умер самый лучший человек в мире. Часть меня осталась с ней, самая счастливая часть.