увидеть божество, Гермеса, лично в какой-то момент, ибо такие моменты действительно существовали, моменты, когда все было по-настоящему спокойно, моменты, когда он бросал взгляд в тенистый угол, дни, когда он засыпал и просыпался от вспышки света в комнате, или, может быть, когда темнело и он куда-то спешил, бог мог быть там, рядом с ним, идя в ногу с ним, видимый как луна, махающий своим кадуцеем чему-то, что не было им, вдали, прежде чем исчезнуть.
35.
Виза пришла, но они всё так же сидели на том же месте, на скамейке, предназначенной для ожидающих, поскольку старушка ещё не появилась, и, когда им показали визу, люди за стойкой ничего не могли добавить о его шансах получить билет, вместо этого отчитывая его, спрашивая, в чём его проблема, почему он такой наглый и нетерпеливый, постоянно подпрыгивает, вместо того чтобы спокойно сесть и ждать, когда его вызовут в нужное время, потому что были люди, которые ждали неделями, на что Корин, естественно, ответил кивком в знак согласия, заверив персонал, что он больше не будет им надоедать, что отныне, поняв суть, он больше не будет, как он обещал, навязываться им, и с этими словами он снова сел на скамейку рядом со стюардессой и молчал следующие несколько минут, просто ждал, явно беспокоясь, не настроит ли его поведение персонал против него, что, как он объяснил
стюардесса, никому не причинит вреда, кроме него, затем, внезапно, словно забыв все, что говорил раньше, он снова повернулся к ней и продолжил с того места, на котором только что остановился, сообщив ей, что ничто не доставит ему большего удовольствия, чем провести здесь целую неделю, в непрерывном разговоре с ней, хотя он и сам не совсем понимал, что, черт возьми, побудило его пуститься в этот монолог, причем монолог, который был исключительно о нем самом, ибо он никогда в жизни ничего подобного не делал, ни разу, сказал Корин стюардессе, глядя ей в глаза, потому что раньше это было бы немыслимо, на самом деле, если что-то и характеризовало его таким, каким он был, так это нежелание говорить о себе, он никому ни слова не говорил на эту тему, и если теперь он чувствовал побуждение, то, возможно, потому, что боялся, что на него могут напасть, опасался, что они идут по его следу, что отнюдь не было несомненно, скорее простой вероятностью, другими словами, должно быть, это или какая-то другая, связанная с этим причина заставила его броситься в этот словесный поток, чувствуя, что ему нужно рассказать всё: и о берегу реки, и о психотерапии, и об иерархии, и об амнезии, и о свободе, и о центре мира, чтобы он, никогда прежде не осознававший, что у него есть хоть малейший талант к этому, мог наконец посвятить кого-нибудь ещё в тайную историю последних лет, последних месяцев, последнего дня, рассказав им о том, что произошло в архиве, в вагоне, на железнодорожном мосту и на площади Алмаши; другими словами, рассказать всё, или, точнее, самое существенное, хотя рассказывать только действительно существенное становилось всё труднее, и не только потому, что целое состояло из отдельных подробностей, подробностей которых было до безумия много, но и потому, что — самая банальная проблема
— у него заболела голова, или, если быть точнее, заболела голова,
уже превысила свою обычную интенсивность, так что становилась совершенно невыносимой, или, скорее, поправил он себя, даже не столько голова, сколько шея, плечи и основание черепа, вот здесь, указал он стюардессе, и если принять во внимание все эти боли, то весь эффект, когда он на это посмотрит, может стать невыносимым, и он ничего не мог поделать с этими приступами, потому что ничто не помогало, ни массаж, ни повороты головы туда-сюда, ни движение плеч, ничто, единственным лекарством был сон, один сон мог сдвинуть это, полное и абсолютное умственное расслабление, потеря всякого самосознания, хотя именно в этом и была проблема, что он никак не мог расслабить свое самосознание, никогда не освободиться от напряжения в голове, ему приходилось держать ее так же, как он это делал сейчас, хотя, естественно, это приводило к спазмам мышц и растяжению связок, так что в конце концов конституция всей верхней части его тела открыто восставала, и в этот момент у него не было выбора, если молодой Дама будет так добра и простит его, но пусть полежит здесь на скамейке, конечно, только минуту, но лечь ему придется, хотя бы для того, чтобы снять нагрузку с мышц и связок, с трапециевидной и ременной , с подзатылочной и грудино-ключично-сосцевидной , потому что каким-то образом давление должно было сняться, иначе произойдет то, чего он давно боялся, то есть у него отвалится голова, потому что это непременно произойдет, вся эта кучка просто рухнет, и тогда не будет никакого Нью-Йорка, ничего, сказал Корин, все закончится прежде, чем вы успеете сказать «Джек Робинсон».