Война

На всю жизнь сохраню я в памяти своей маленькую фигурку и этот последний горячий лепет…

Наконец, последний приказ — горнисты играют сбор. Фельдфебеля кричат:

— Садись! В вагоны! По местам!

Паровоз гудит, дергает, вагоны скрипят, и поезд медленно отходит. Солдаты орут ура, с перрона машут шапками и платками. Многие бегут за вагонами.

Станция медленно уплывает назад и исчезает…

Нет больше Никольска.

Нет казарм, строя, учения; нет китайского базара, нет японской кондитерской…

Утром, на большой станции, остановка.

Мы выползаем из вагона. У круглой водокачки из длинной загнутой вниз трубы хлещет громадная струя воды. Никак не умыться. Подставляешь ладони, а вода разлетается брызгами во все стороны, обливая всех. Намокшие и плохо умытые, мы бежим с чайниками и котелками к кипятильнику. У вагонов толпы китайцев продают белые сайки. Высокими, пронзительными голосами они орут:

— Сааа-ика! Сааа-ика! Халоса саааика!!

Былин весел и жизнерадостен, как жеребенок. Он орет, поет, хохочет. Яркое солнечное утро, холодная вода, молодость, природный оптимизм будоражат его и веселят.

Он завел беседу с китайцем:

— Ходя, ты какой губернии?

— Олеха, семяшка, яблоки.

— А какого уезда?

— Копейка два штука.

— А какой волости?

— Сама сволоца… Зачем лугаеса? Да?.

Былин хохочет.

К нашему вагону подходит фельдфебель:

— Здравствуй, Расхвёль!

— Здравья желаю, господин фельдфебель!

— Ну, как ехать? Ничего?.. На следующей станции явиться к ротному. Спрашивал тебя.

— Слушаю!

Чайка накупил кучу красивых почтовых открыток и просит писать ему дорожные стихи.

— Вот, пожалуйста, по поводу белых гвоздик… Это очень красиво, не так ли?.. И рисунок удачный. Потом… Помните, вы составили список нот, которые я выписал из Москвы? Там была «Элегия» Рахманинова… Однажды вечером она мне играла ее… Вот, пожалуйста, если можно…

Чайка чуть-чуть краснел, чувствуя некоторую неловкость, но отказаться от стихов не мог. Тем более, что и прервать внезапно посылку стихов нельзя было…

Я изготовлял стихи в популярно-лирическом стиле, близком к жанру любовного романса. Это было несложно и больше всего удовлетворяло его и, очевидно, его подругу.

Мою попытку устранить элемент сантиментальности, освежить и осовременить форму стиха он мягко и вежливо отверг.

На остановке я принес ему стихи:

Этот нежный пучок белоснежных гвоздик
Мне напомнил о счастьи разбитом…
Я с трудом заглушал сердца горестный крик,
Терпким ядом разлуки облитый…

Пусть тебе он напомнит о радостных днях
Наших первых и нежных свиданий…
О счастливых, далеких, ушедших часах
Лучезарных, как сон, ожиданий…

Этим стихотворением он заполнил открытку с гвоздиками.

Другое он приготовил к отправке на следующий день:

Я сегодня весь день вспоминаю с тоскою
Тихий вечер, тебя и рояль у окна…
Ты аккорды элегии нежной рукою
В мое сердце впервые влила…

Я люблю эти звуки осенней печали,
Их глубокую скорбь по ушедшей весне;
Их тоску по мечте, по неведомой дали,
По всему, что бывает лишь в сладостном сне…

Я нашел свою душу в аккордах мятежных
И тщету светозарных порывов моих;
Я в них повесть нашел о страданьях безбрежных,
И о многом, чего не расскажет мой стих…

Здорово завинтил! Чего не сделаешь для хорошего человека! А главное — чтоб заказчик был доволен.

А вот Харбин. Кажется, совсем недавно я проезжал мимо по дороге в Никольск! Мелькали город за городом, станция за станцией. А теперь все опять, только в обратную сторону. Как будто пьяный механик пустил ленту не с того конца.

Солдаты, высунувшись, смотрят на высокие здания домов, на куполы церквей и хором орут:

— А церквей-то, церквей, ах, твою… А б… то, боже мой!.

Эту коллективную полковую остроту, пущенную с чьей-то легкой руки, сделали обязательной и, приближаясь к какому-нибудь городу, неукоснительно повторяли.

Насколько Былин весел и радостен, настолько Тюрин печален и угрюм. Он целыми днями сидит или лежит в своем углу, благо его оставили в покое. Только Былин беззлобно его задевает и тормошит, не давая ему, как он объясняет, «с тоски удавиться».