Былин и другие солдаты, ворующие гусей, внушают ему отвращение. Его хозяйское сердце деревенского собственника негодует.
— Как можно, — говорит Кайзер, — ведь хозяину с трудом дается каждая копейка. А он сразу гуся украл.
— Что же делать, Иоганн, он кушать хотел.
Он получил сегодня обед из походной кухни.
— Ничего не поделаешь — здесь война.
— На войне тоже можно быть честным.
Колонист упрям. Его не переубедить. Я спрашиваю его:
— Сознайся, Иоганн, ты хотел бы, чтобы немцы победили?
— Нет, зачем… Одно добро… Я хочу, чтобы кончилась война.
— Я понимаю. Но немцы ведь — свои! А русские — чужие?
— Знаешь… Я тебе сказку скажу. Поспорили телега и сани: кто лучше. Сани говорят: я лучше, а телега говорит: нет, я лучше. Пошли они к лошади. Спрашивают: «Скажи, лошадь, кто лучше — сани или телега?» Лошадь жует сено, думает и говорит: «Знаешь, что. Оба вы — сволочи. Тебя надо таскать… и тебя надо таскать». Вот. Понял? Хорошая сказка…
— Ай, хороша сказка! Вот хороша!
Артамонов, обычно серьезный и невеселый, улыбается.
— Ну, спасибо, Кайзер, удружил! И ты, говорит, сволочь и ты сволочь… Обоих, говорит, вас таскать надо… А хорошо бы им, Кайзер, обоим по шеям надавать! А?.. На кой вы ляд нужны! Сами на себя работать будем. К чертовой матери таких хозяев — сами себе хозяева…
Вечером я лежу рядом с Кайзером поперек широкой перины, брошенной на пол. Хозяин, старик-еврей, с длинной желтовато-седой патриаршей бородой, рассказывает о внуке:
— Он учился в духовной школе, в ешиботе… Он так умен, так глубоко постиг тайны Талмуда и Раше. Он их толкует, как глубокий мудрец… В двадцать два года он знает больше, чем другие раввины на старости. Его хвалил сам виленский раввин. О нем мечтал, как о муже своей дочери, варшавский богач и хасид Давид Перельман… А теперь его взяли в солдаты и отправили в Киев, а оттуда на австрийский фронт. Но всевышний его не оставит… Он будет всегда с ним…
Старик еще что-то говорит хрипловатым голосом, но я уже слов его не слышу и блаженно засыпаю.
Нас поднимают на рассвете, и мы выходим из местечка, приютившего и накормившего нас.
Блестят стекла окон при розовом свете восхода, мелькают крыши и серые дымки из труб.
Бяла исчезает за мягким горизонтом.
Мы проходим за день мимо многих деревень, фольварков и местечек. Мы идем по пятам немцев. Куда бы мы ни пришли, нам говорят, что «они» несколько часов тому назад ушли. Везде следы их пребывания: пустые консервные коробки и картонки из-под почтовых посылок.
Я захожу с Кайзером в халупу. Мы просим продать нам яйца.
— Ниц нима, ниц. Всишки прокляты пруссаки злопали.
— Да мы заплатим, вот деньги, не бойтесь.
— Ниц нима, всишки злопали, и курки, и гнезы, и яйки…
В одной халупе, где нас с Чайкой хозяйка уверила, что у нее «ниц нима», ночью, под кроватью, на которой мы спали, разодрались спрятанные там куры, подняв бешеное кудахтанье. Хозяйка перепугалась, но Чайка только хохотал до слез.
Минуя деревню, в которой мы узнали, что немцы только что ушли, полк выходит в поле, сразу рассыпаясь в цепи.
Впереди, параллельно нашим цепям, тянется линия невысоких холмов. Мы приближаемся к ним. Нам приказывают дойти до вершины холмов и оттуда броситься в атаку, пока немцы не успели окопаться.
Мы ползем по склонам холмов.
Добравшись до края, мы поднимаемся, но сразу падаем назад, отброшенные сумасшедшим огнем пулеметов. Они стоят открыто, прямо против нас, и осыпают тучей пуль, зловеще татакая.
Мы немного отходим, чтобы укрыться от огня. Раненые, громко крича и охая, скатываются к основанию холма.
Сзади подходят новые, цепи, и мы снова начинаем ползти вверх.
Снова сплошной огонь пулеметов и ружейных залпов отбрасывает нас.
Как только нас отбрасывают, стрельба прекращается. Это создает впечатление спокойствия и уверенности неприятеля.
К нашей роте подвозят два пулемета, за одним из которых начальник команды. Он решительно выкатывает их на возвышение и открывает огонь. Мы лежим у края, беспорядочно стреляя. Немцы отвечают. Завязывается перестрелка.
Внезапно над немецкими цепями разрывается шрапнель. За ней вторая.
Наша батарея, установленная позади нас в деревне, нащупав немцев и пристрелявшись, открывает ураганный огонь… Мы видим, как беспрерывно разрывается шрапнель, как немцы под каждым белым дымком рассыпаются и убегают.
Раздаются крики офицеров:
— Вперед, в атаку! Ура!
Впереди нашей роты появляется штабс-капитан Воздвиженский. В левой руке его револьвер, в правой — обнаженная шашка. Он кричит: