Вечером я убрал крест, чтобы он не потускнел, а в петлице оставил только ленту.
Я слонялся между накрепко схваченными морозом меловыми стенами окопов — нес дежурство по траншеям. На стрелковой ступени стоял, притопывая, дозорный с поднятым воротником шинели. Чуть подальше, перед блиндажом, кто-то помахивал котелком; сквозь пробитые в нем дыры видны были горячие угли. Потом он вошел в блиндаж и подвесил свою грелку к потолку. В блиндаже завтракали.
Я свернул в проход к отхожему месту. Цише, согнувшись, сидел на балке и читал газету.
— Послушай, — сказал он, — мы сооружаем башню. — Он показал в яму. — Ты тоже должен помочь. Только, смотри, целься получше, чтобы попало на самую верхушку и замерзло. Во втором отделении башня уже больше нашей. Нам тоже надо не поскупиться.
Я вернулся в главный ход сообщения и вышел в следующую траншею, ведущую к передней позиции, которая была недавно оборудована и выглядела опрятно. Постов там было немного.
На дне траншеи валялась бумага. Я поднял ее и выбросил.
Зейдель стоял на стрелковой ступени — винтовка у ноги — и внимательно смотрел на опорную доску перед собой. В правой руке он держал соломинку и время от времени шевелил ею что-то, видимо, находившееся на доске. Я тихонько приблизился к нему.
— Что ты там делаешь?
Он вздрогнул. Потом рассмеялся.
— Подымайся сюда!
На доске лежали часы.
— Вот, поймал жирную вошь. Хочу посмотреть, куда она доберется за десять минут. Но эта стерва не желает бежать по прямой. И мне приходится все время направлять ее.
На следующей развилке траншеи солдат пытался установить деревянный щит с надписью:
Шррамс — снаряд.
Я поднялся на стрелковую ступень: слева таяло коричневое облако. Похоже, угодило во второй взвод.
Я вышел в главный ход сообщения. По нему бежал унтер-офицер санитарной службы, за ним — два санитара с носилками.
— Что случилось?
— Одного ранило во втором взводе.
Я посмотрел им вслед. Как быстро они оказались на месте!
По траншее шел наш полковник, за ним — командир батальона, лейтенант Фабиан и адъютант батальона.
Я отрапортовал:
— Ефрейтор траншейной службы, первый взвод третьей роты!
— Где ваш сигнальный свисток?
Я вынул его из кармана шинели.
— Дежурные должны носить свисток снаружи на шнурке! — сказал полковник Фабиану.
Тот взял под козырек:
— Слушаюсь, господин полковник!
— Не вижу траншейных указателей на вашем участке! — сказал полковник. — Например, куда ведет этот ход сообщения?
— В отхожее место первого взвода, господин полковник!
— Хлорка для дезинфекции там есть?
Фабиан взглянул на меня вопрошающе.
Я утвердительно мигнул.
— Так точно, господин полковник, — сказал Фабиан и незаметно улыбнулся мне.
Зима шла к концу. Два-три раза я ходил в дозор и возвращался с добычей — с кусками французского проволочного заграждения. Было несколько перестрелок. Теперь в моем ведении находилась небольшая ротная библиотечка. А в общем-то я чувствовал себя опустошенным и часто напивался.
Цише и Зейдель играли в карты. Я тоже мог бы, но не понимал, как можно эту игру принимать всерьез. Поэтому никто не хотел играть со мной, что, впрочем, меня не огорчало.
И Кайзер тоже все больше замыкался в себе. Он страдал от бесцельности окопной войны. Я отлично понимал, что он с радостью пошел бы в бой и что для него было мучительным испытанием выказывать воодушевление, когда требовалось таскать рельсы для строительства блиндажей (а руки у него были слабые) и несколько месяцев подряд нести караульную службу на одном и том же месте, откуда французские окопы даже не были видны. Но я ничем не мог ему помочь. Бели я и был некогда охвачен боевым пылом — взять хотя бы переправу через Маас, — то теперь я вовсе остыл и уже иные чувства владели мной.
Как-то раз нам сделали противотифозную прививку. Ввели под кожу какую-то жидкость. Санитары сказали, что к вечеру у нас поднимется температура. Я чувствовал себя очень скверно. Ночью меня преследовали кошмары.
Когда я проснулся, был уже день. Шуршала солома. Кто-то стонал.
— Послушай, — сказал Зейдель, — пить хочу, помираю!
Я поднялся. Место, куда вчера сделали укол, побаливало. В остальном я чувствовал себя довольно сносно.