Никогда Энори не был среди сражения — да и не пустили бы его, берегли. Потом приходил, когда уже никого не оставалось. Когда видел тела, догорающие развалины, смотрел вроде спокойно, а с неприязнью. Прощали ему и это — подумаешь, нос от крови воротит, лишь бы вел, куда надо. Говорят, некоторые колдуны обеты дают — не только мяса не трогать, но и растения не срывать, солнцем и дождем питаются. А этот всего лишь не любит видеть смерть и разруху.
Бывает.
Сейчас Ка-Ян и проводник возвращались из одного лагеря в другой. Стояло временное затишье, скоро эху вновь повторять боевые кличи и крики. Горы, недавно нависавшие над завоевателями, уступили место высокой холмистой равнине, здесь не приходилось опасаться лавины — или, что больше уже годилось ко времени года, селя.
— Эх, тишина-то какая, — говорил молодой рухэйи, наблюдал за ястребом, насвистывая что-то немудреное. — В лагере поди о таком вспомни. Так и свистеть разучишься, все равно себя толком не слышно. Всё стучит, лязгает, все шумят…
— Я думал, вы к этому привычны, — отметил Энори.
— Еще скажи, мы рождаемся с дротиком в зубах…. Ну, Мэнго с У-Шеном и вправду так на свет появились, и еще некоторые, Вэй-Ши вот тоже, но я — нет.
— И как ты попал к такому великому человеку?
Голос прозвучал так невинно-искренне, что Ка-Ян покосился было, но тут же с азартом принялся объяснять:
— Моя мать была женщиной одного из его лучших воинов…
Сорока пролетела перед всадниками, мелькнули черные и белые пятна.
— У нас говорят — сорока была когда-то очень глупой девицей, — хмыкнул Ка-Ян. — А у вас?
— Даже не знаю. Но сороки уж точно не глупы.
— Тебе что, сказок в детстве не рассказывали? Мы любили слушать, жил один такой старикан в деревне… А потом я брату много пересказал, когда тотпоявился. Он у меня маленький, ждет с победой. Эх, приеду к нему… Ну да тебе, верно, не интересно о детях и сказках, — заметил Ка-Ян, видя, как застыло обычно выразительное лицо спутника.
Свистом подозвал ястреба на руку — тот уже разделался с уткой. Вот забавно: Энори не раз пытался его подзывать, но бесполезно — птица раньше даже к хозяину не шла, если тот рядом, сейчас наконец привыкла.
— Жаль, что ты не умеешь стрелять, — сказал, перехватывая ленту на его лапах. — Тут дичи навалом, даже наши солдаты все распугать не могут. Поохотились бы.
Сам он без небольшого лука не ездил.
— Умею, не люблю просто. Ваших лучников мне не превзойти, но и незачем. Раньше, когда я жил… — оборвал рассказ, будто спохватился, что сейчас скажет лишнего.
— Чтобы совсем стать своим среди нас, тебе не хватает ловкости с оружием управляться, и умения ездить верхом. Если не ладится с лошадьми, может, хоть лук…
— От ваших колдунов не требуют этого.
— Но ведь ты — не они.
Какое-то время ехали в молчании, только стук копыт и редкие всхрапывания лошадей были слышны.
— Я тебе кое-что покажу, — сказал Энори. — Сам все поймешь.
Въехали в черноельник, Энори придержал коня. Нехорошо тут было: сыро, и как-то затхло. А деревья хоть чахлые, редкие, на вид неприятные. Ка-Ян не раз и не два проезжал тут один, и постоянно чудилось — кто-то сверлит спину взглядом. Сейчас взгляда не было вроде…
— Зачем остановились? — спросил.
— У вас совиные перья — к удаче. Здесь гнездятся пестрые совы. Хочешь?
— Где ж ты возьмешь сову днем, полезешь проверять дупла?
— Сама вылетит. Только и останется — выстрелить.
Спрыгнул наземь, сделал несколько шагов, и бросил сучок в сплетение ветвей; буро-пестрое тело, взявшись невесть откуда, неслышно скользнуло в сторону, под еловую лапу, а Энори что-то крикнул по-птичьи, и не по-совиному вроде, а неизвестно как. Птица развернулась, скользнула к Ка-Яну. Тот не выстрелил, хотя лук держал наготове. Сова исчезла, будто еловые лапы ее вмиг растащили по перышку.
Так быстро все — словно почудилось.
— Что же ты? — спросил Энори, возвращаясь.
— Не ожидал. И… жаль стало, — признался молодой рухэйи. — Летела на меня, прям как в глаза заглянула.
Опустил лук, убрал его за спину, спросил:
— А ты, выходит, так можешь добычу приманивать, что и особой меткости не надо уже?
— Вроде того… Не то чтобы приманить, но сделать могу, чтобы полетела, как надо. Ну и знаю, где искать. Странно было бы хвалиться стрельбой…
— А если в мишень? — не отставал Ка-Ян, когда уже тронулись с места; так увлекся, что и про неприятный ельник забыл, вспомнил, когда уже миновали.
— Толку от той мишени, стоит себе… Но если знать ветер, трудного тут немного.
Уже были на подступах к лагерю, когда лошадь Энори заартачилась, отказывалась идти, даже попробовала всадника сбросить; он сумел удержать своенравную скотину, а Ка-Ян все это время сильнее прежнего ощущал на себе чей-то взгляд через ветви. Неуютно было, словно кто-то примеривается кинуть нож.
— Лесовик, — сказал проводник, совладав с конем. — Мелкий, но вредный.
— Это его лошадь почуяла?
— Можно сказать и так…
Весь остаток пути Ка-Ян ехал, вроде беспечно посвистывая, но кожей, какое там — курткой чувствовал внимание теперь уже спутника, и было оно удивительно к месту, будто мысли читал. Потому что сам в очередной раз задумался еще об одной странности Энори, глядя, как тот управляется с конем и поводьями. Проводник, конечно, тяжелой работой не занимался, но вроде и не берегся особо, одолев столько переходов по горному бездорожью. И хоть бы царапинка на руках. Пыль, глину видел на них, но хоть бы малейший красный след, ссадина или синяк. Нет — всегда гладкие, как у статуи их местной Заступницы в храме. Святилище уже разграбили, когда подоспел Ка-Ян, деревянная фигура валялась во дворе, и руки ее были такие же — узкие, ровные, безупречные. Но так то дерево. А этот живой.
Хоть и давно, как и все прочие, уважал его тайный дар, почему-то именно эта мелочь тревожила каждый раз, как о ней вспоминал.
**
В таком красивом месте бывать Лиани еще не доводилось. Красивом, и жутковатом немного. Повсюду тянули лапы длинноиглые сосны и мохнатые кедры, тот тут, то там серые кости скал обрывались ущельем или поднимались неодолимой стеной. И такой же стеной крепость закрывала спуск в низины, к разбросанным среди холмов деревням. Пройти тут постороннему было непросто, а провести войско почти невозможно. Одно плохо: летом ущелья заполнял туман от бесчисленных ручейков — и сыроватый воздух, и хуже видно.
Но сейчас лишь немногие ручьи журчали, протекая в снегу.
…Только оказавшись снова в пути, понял, как не хватало этого. С совсем юных лет привык к воле, и служба такая была — неспокойная. В заключении о воле лишь тосковал, но простился с ней, как с самой жизнью, тогда как у оружейников вроде был доволен новой судьбой. А выходит — нет, не доволен.
Торопился, но все же не мог не глядеть по сторонам, смеялся, когда видел ссору ворон, а когда пускал коня шагом, чтобы тот отдохнул, порой хотелось петь. Давно такого желания не было, с прошлой весны, когда попал за решетку. Сейчас голос пока не очень слушался, но Лиани знал — скоро все станет, как прежде. Если, конечно, не случится беды.
В дороге, останавливаясь на ночлег, мало с кем разговаривал. Послания берег, как зеницу ока.
Дозорные на подступах Сосновой его, со знаком от главы оружейников, легко пропустили. Они выглядели ладно, неопрятных не было, но позы, движения просто сквозили небрежностью — вот сейчас скроется гость за поворотом, и усядутся играть в камешки или кости. На севере-то война, а тут очень давно были мирные земли, а Сосновая стоялаеще тех времен, когда воевали с соседней провинцией Мелен. Да что там — еще с тех времен, когда толком ни Мелен своим именем не звался, ни Хинаи, а у каждого древнего владыки свое войско имелось.
Вот и крепость, массивная, толстые бревна и круглые серые камни. Завидев флаги на ее стенах, придержал поводя. Ощутил неуверенность. Возможно, предатель в крепости… но кто? Не те двое, к которым письма. Но самому главе твердыни Рииши не писал. Неужто подозревает? А если он ошибается, и неверен кто-то из тех, кому послание адресовано?