Разумеется, Суро не был столь глуп, чтобы не сообразить — два их Дома намеренно стравливают из Столицы. Но сидеть, сложив руки — проигрыш верный, а так, может быть, и выгорит дело, особенно если этот ненормальный Тагари выкинет финт. К примеру, объявит, что не намерен подчиняться Столице, и Хинаи отныне — земля отдельная.
Суро почти добежал до стола, написал несколько поручений. Суро-младшего отправил к Атоге, пора выдвигать войска Лаи Кен; а Шимару отослал к генералу — следить за ним и братом.
Пусть мчится, как вихрь, он всадник, отмеченный Небесами.
А сыновья… Что ж, Суро-младший был умнее, но предпочитал наблюдать, а не действовать. Если делать ставку на обоих наследников, то, пожалуй, сейчас глава Дома поставил бы на Макори, несмотря на его своеволие. Пора вызывать его в Осорэи, на подмогу отцу. Но вот когда все успокоится, он будет опасен. Впрочем, Суро-старший не сомневался в способности управиться с сыном.
Пребывая в отличном расположении духа, он даже купил дорогой подарок жене, височные подвески и кольца с рубинами — и своим благодушным визитом напугал ее куда больше, чем пренебрежением.
…В далеком монастыре Нээле в это утро расспрашивала мечтательного горожанина, пару лет живущего при монастыре и мечтающего стать монахом, как играть в сложную игру с фишками на нескольких уровнях. Азартные игры здесь запрещали, подобные — для ума и сердца, не для наживы — всего лишь не поощряли. Но ей невзначай посоветовал один из братьев, а он никогда не давал советов без указания отца настоятеля. Мол, твой разум ищет что-то особенное, что ему пока осознать не под силу, молитвы пока не могут его направить, а этой игрой, говорят, порой забавляются и небожители…
Как-то получилось, что одна фишка оказалась лишней — видно, попала из другого набора, и учитель не сразу понял это, расставив в сложном порядке. Сам он давно не играл, лишь хранил коробку в своей маленькой комнате — подзабыл правила. К тому времени, как выяснилась ошибка, он успел уже запутаться в партии.
А Нээле и не знала, как полагается.
Глава 25
На нос села то ли бабочка, то ли муха, выдернув брата Унно из состояния без мыслей и чувств, когда человек одновременно не существует и вместе с тем может стать той самой бабочкой, волной или камнем. В монастыре у него не очень получалось подобное, а сейчас, кажется, отец-настоятель был бы им доволен… или брат Унно просто заснул? Под ветвями сосны, на пригорке…
Позорище, так перепутать.
Потирая затылок широкой жесткой ладонью, монах со вздохом поднялся, собрал просыпавшийся из вязанки хворост.
Поди, заждались старушка с внучкой… Сколько он тут сидел, привалившись к дереву? На весеннем солнышке хорошо, после морозной зимы особенно.
Взвалил хворост на плечо, зашагал по едва заметной тропинке. Вот сейчас и хижина за поворотом…
Хижины не было; не было даже полянки. Кусты невысокие, да два деревца, старое и молодое.
Бросив хворост, брат Унно еще часа два искал место, где провел месяца полтора — развлекая немую девочку игрушками и рассказами, слушая скрипучий голос хозяйки и ее вечные причитания. Тут он растапливал снег на огне, поддерживал чахлое пламя, резал в похлебку какие-то корешки из запасов старухи.
Все будто приснилось…
Но, рассуждая здраво — засни он в снегу, уж никак не проснулся бы, когда все вокруг зазеленело. Разве что его и впрямь превратили в дерево, а прочее мерещилось его духу.
Вот был бы доволен отец-настоятель…
Остается перебраться в деревушку, дымки которой брат Унно видел не раз на другой стороне ущелья. Теперь-то можно пройти. Странно, что раньше не сделал этого — а ведь собирался, как только подсохнет.
Пояс!
Монах в ужасе схватился за собственное одеяние, едва не запутался в нем, пока не нашарил за пазухой недобрую вещь. За прошедшие дни и недели пояс молчал и будто бы съежился, но несколько раз порывался удрать. Однажды ему это почти удалось: вещь брату Унно вернула старушка, рассказав байку невероятную.
— Сижу, вижу — змея ползет, мерзость. Я ее кочергой, и еще, и еще… А она и блеснет пряжкой. Подняла вот: держи, твое, небось. Совсем старая ослепла и помешалась, ай-яй, не могу пояс отличить от змеи…
После ударов кочерги вещь совсем притихла. Только вот не ползают предметы, в которые вселились тори-ай — перемещаются так, что глазом не уследишь, и тем более не совладать с ними какой-то старухе.
Перебираясь через глубокий овраг — нет, все-таки небольшое ущелье — к деревушке на той стороне, пришлось попотеть. Склоны покрывал нежно зеленевший, но густой и жесткий кустарник, а под ним прятались переплетенные корни, за которые наверное удобно было бы хвататься, но очень неудобно ступать. И намека на тропу не нашлось. Зато селение оказалось на месте, маленькое, унылое после зимы — оголодали люди за долгие морозы.
Монаха приняли со всем почтением, хоть и переглядывались — может, спятил святой человек? Упал, например, со склона, померещилось невесть чего…
Никто отродясь не жил напротив деревни, ни старушек, ни ее сыновей, ни внучек. Ну да монахи, они дело известное, в горние выси устремлены, а земные приметы путают. И год могут спутать, и место, и мало ли что им в странствиях духа привидится.
Загрустив, брат Унно отказался от предложенной скудной трапезы и поспешил-таки к монастырю, по дороге все проверяя пояс. Что ни делается, все смысл имеет, но это уж слишком. Вот и думай теперь, то ли, исполнив обет, вернуться в мир, то ли, насмотревшись на чудеса, служить еще с большим рвением?
**
Девушка в крохотной комнатке монастыря Эн-Хо сидела одна за игральной доской, задумчиво трогая то одну, то другую деревянную фишку. В окно влетал теплый ветерок, но девушка отчаянно мерзла, и не помогала шерстяная накидка на плечах. Странно и неприятно, ведь холода наконец оставили эти места: уже не только монахи, и крестьяне-беженцы ходят в легком.
Но почему же сейчас такое? И фишки как изо льда… Задев пальцем очередную, вздрогнула, будто укололась. Посмотрела в окно — серый каменный двор, чуть потрескавшиеся плиты, столбики изваяний; все привычно, пусто, как всегда под вечер…
Вскочила, опрокинув доску, со стуком разлетелись фишки.
Раздался звон монастырского гонга, созывающего на молитву — он будто подхватил тихий стук, усилил его многократно. Возвестил на весь монастырь об опасности, которую пока ощутила лишь одна девушка.
Не сразу Нээле удалось пробиться к святому настоятелю — во время молитвы он был занят, а сразу после принимал братьев-просителей. И лишь потом пришел черед других нуждающихся в совете.
— К чему такая спешка, юная дочь? — спросил он кротко, ни словом, ни взглядом не укорив за неподобающее поведение, когда она пыталась пробиться через заслон вежливых, но непреклонных сторожей, не желающих открывать двери, слишком тяжелые для нее, а теперь предстала перед его взором растрепанная, позабывшая поклониться.
— Монастырю грозит большая опасность. Я играла сама с собой, согласно вашему совету, святой настоятель, и ощутила…
Что она ощутила, сказать не смогла. Осознав это, смешалась; цель была достигнута, перед настоятелем Нээле предстала и предупредила его, но знание покинуло девушку. Ей проще было бы силой мысли вернуть на доску рассыпавшиеся фишки, чем вспомнить, что же привиделось.
Впрочем, вспоминать оказалось не нужно.
Через два часа в монастырь пришли сборщики хвороста, задыхаясь от бега, рассказали о страшном: отряд чужаков идет к монастырю. Людей столько, что бесполезно обороняться, святое место не крепость, стены невысоки.
**
Жучки-красноспинки повыползали из зимних укрытий, грелись на солнышке. У Лайэнэ дома так и звали эти дни второго весеннего месяца — дни красноспинок. Может, и тут крестьяне предместий именуют их так, а горожане мало обращают внимание на жучков…
Молодая женщина сидела в открытой беседке в саду, на легком столике перед ней лежали листы бумаги. Узкая рука, уверенно держащая кисть, выводила какие-то каракули, рядом с которыми те самые жучки казались образцом изящества. Будто Лайэнэ враз разучилась писать; еще бы взять кисть по-другому, как держат люди малограмотные, и впечатление будет полным.