Я с усилием встал на ноги и зашатался, сохраняя равновесие на толстой корке снега. Я вытащил Цамок и начал рассекать толстые куски снега, складывая так, как показывал нам Други, чтобы сделать себе снежную берлогу. Я мало знал о том, как это делается, но Цамок отрезал "кирпичи" вполне равного размера. За время работы я согрелся, и через два часа у меня была берлога из снега, немного просторнее, чем гроб.
Трудно представить себе, что построенное из снега убежище может предотвратить замерзание человека, но на самом деле тело само источает тепло, а такое убежище удерживает в себе теплый воздух. Мне было ясно, что, устроив себе защиту от северных ветров, которые уже начали завывать, я не так быстро замерзну до смерти, хотя и медленное замерзание меня не привлекало. Я старался двигаться, по крайней мере, насколько позволяло мое убежище, но с наступлением ночи усталость и боль сломили мою решимость. Я сказал себе, что прикрою глаза на минутку-две, чтобы набраться сил, и как-то сумел убедить себя, что раз уж я сумел проснуться один раз, то проснусь и во второй.
Я действительно проснулся, и мне было намного теплее. Неудивительно, ведь у моего изголовья горела сальная свеча, а сам я был накрыт толстым шерстяным одеялом. У ног своих я обнаружил теплые зимние одежды, в которых я ехал на север, и мешок с продуктами - в том числе бурдюк с вином, пакет сушеного мяса, еще один - с сыром и немного бисквитов. Но главное - там был мешочек с травой метолант. И мой лук из серебряного дерева, с колчаном стрел, подаренных Каварром, лежали рядом с Цамоком на снежной полке, которую я вырезал специально для меча.
Так же кстати оказалась золотая тарелка с большой горой мяса, а рядом с ней еще одна - с яблочным пирогом. Я прикинул, кто может быть моим благодетелем - разве та урЗрети, которая прислуживала мне на пиру и с которой я делился частью еды. Мясо явно было не собачье, судя по его исключительному вкусу. А пирог, и раньше бывший великолепным, теперь показался мне просто пищей богов.
Я смешал метолант с небольшим количеством вина и приложил эту смесь к самым открытым участкам ран. Разорвал на полоски тунику и брюки и перевязал раны этими тряпками, потом надел теплую одежду. Подержал руки над маленьким желтым огоньком, впитывая его тепло. Я пробормотал молитву Арелю, прося, чтобы моя благодетельница не попалась, избежала бы наказания, и до сего дня я надеюсь, что моя молитва была услышана.
На следующее утро я собрал свои пожитки и пустился в путь. Снег был твердым, по нему легко было передвигаться, и, оставляя Борагул слева, я знал, что двигаюсь на запад. Ландшафт был настолько безлик, что мне трудно было сообразить, насколько далеко я продвинулся. Но я не жаловался, понимая, что зато тут моим врагам негде спрятаться. Любой, пожелавший задержать меня, - во всяком случае, первые тридцать человек - должен был оказаться лучшим стрелком, чем я, и я сомневался, что такое возможно.
Соблюдая свое обещание, Кайтрин не посылала своих охотников за мной в течение двух дней; это значило, что я мог бы опередить их, если бы не стал пытаться перейти через перевал. Но с севера надвигался страшный буран. Я сумел выкопать себе еще одно убежище и нырнул в него как раз вовремя, чтобы переждать буран. Не знаю, как долго он тянулся, но за это время раны начали гноиться и меня залихорадило.
Я понимал, что это очень плохо, но мой запас метоланта почти закончился. Вместе с лихорадкой начался бред, и я был уверен, что живым отсюда не выйду. Но, как оказалось, именно болезнь меня спасла.
Я плохо помню дни после бурана, а если и помню - то лишь отрывочно. Оказалось, буран так хорошо замел мои следы, что охотники Кайтрин просто проскочили мое убежище, так и не заметив меня. А потом, в своем лихорадочном состоянии, я брел прямо на запад и проскочил мимо входа на перевал. Каким-то образом я понял свою ошибку и свернул на юго-восток, где и встретился с флангом охотничьего отряда.
От стрелка, охваченного лихорадкой, не приходится ждать хороших выстрелов, и я просто не помню, как и где я стрелял, хотя мой запас стрел сократился до пяти штук. Знаю только, что не убил ни одного из тех, кто охотился за мной, потому что мы вели бой на бегу. Я почти превратился в животное, инстинктивно понимавшее, как лучше спрятаться от охотников, когда они охотятся толпами, потом кинулся и перестрелял тех, кто отстал.
Я уже добрался до северного подножья гор Бореаля, как раз с запада от перевала, и уже двигался через редкий лесок, когда меня выследило, наконец, основное ядро их своры. Я помню, как заметил тени, перелетающие от одной сосенки к другой, и услышал хруст наста под ногами. Камень, вплавленный в Цамок, мягко светился, отражая слабый свет луны. Это свечение выдавало меня врагам, но мне было наплевать, потому что я мог достать их единственным способом - если они окажутся в пределах действия меча.
Последняя четверка была ловкой и упорной. Я парировал копье, направленное на меня справа, потом поднял Цамок и взмахнул им, описав широкую дугу, и этим взмахом рассек позвоночник бормокина в области талии. Он рухнул, проломив толстый наст, а я вихрем развернулся налево и левой рукой нанес сильный удар своим длинным ножом. Я неглубоко разрезал врагу бок. Я все старался еще повернуться налево, чтобы закончить начатое, но тут наст проломился под моими ногами, и я по колено ушел в мягкий снег. Всем телом я мог вертеться в разные стороны, но ноги мои оказались связанными, и я свалился на правый бок, а Цамок глубоко ушел в снег.
Бормокин навис надо мной сверху, обеими руками занес свой длинный нож, нацеливаясь вогнать его мне в живот. Я зарычал и стал доставать Цамок. Я старался вытащить ноги, но они провалились глубоко. Я взглянул в зловещие глаза бормокина и понял, что мой бой закончен.
Потом в меня врезался жужжащий вихрь и что-то блеснуло в ночи. Бормокин вскрикнул и схватился за глаза. И бросился прочь, спотыкаясь и ломая наст. Снова послышался жужжащий звук, почти такой же, и иссяк, напоследок издав влажное чмоканье. Ослепший бормокин перестал стонать и дугой выгнул спину - в нее до середины воткнулся металлический крест. Враг шлепнулся мордой вперед и замер.