И все же тоска душила поэта. Если, получив хотя и неопределенный, но оставляющий надежду ответ от матери Натали на первое свое предложение, Пушкин писал ей, что не может оставаться в Москве, и стремительно уехал в Закавказье, то теперь, когда всякая надежда, казалось ему, рухнула, он решил на какое-то время вовсе оставить Россию. В написанном месяца три спустя стихотворном обращении к друзьям он восклицал: «Поедем, я готов; куда бы вы, друзья, Куда б ни позвали, готов за вами я Повсюду следовать, надменной убегая...» А что это не было минутным поэтическим порывом, видно из направленного полмесяца спустя письма к Бенкендорфу (7 января 1830 г.), в котором Пушкин просит о разрешении совершить путешествие во Францию или в Италию или, если на это не будет дано согласия, присоединить его к миссии, отправлявшейся в Китай. На это последовал отрицательный ответ царя. Путешествие за границу может расстроить денежные дела поэта и отвлечет его от литературных занятий. А что касается присоединения к миссии, состав ее уже укомплектован соответствующими чиновниками, всякие изменения должны быть согласованы с пекинским двором, а времени на это нет.
И вдруг для Пушкина снова блеснул луч надежды. Из Москвы ему привезли известие, что Гончаровы благожелательно расспрашивали о нем и просили ему кланяться. И обрадованный поэт тот час же понесся в Москву, снова, как и при стремительном отъезде в Закавказье, не испросив разрешения Бенкендорфа. И снова же, как и тогда, получив за это еще более резкий выговор, сопровождавшийся на этот раз недвусмысленной угрозой: «Вменяю себе в обязанность,— заканчивал свое сухое официальное письмо шеф жандармов, — Вас предупредить, что все неприятности, коим Вы можете подвергнуться, должны быть приписаны собственному Вашему поведению»
Но поездка в Москву оказалась очень удачной. Пока Пушкин был в Закавказье, произошло то, что расстроило годом ранее его планы жениться на Олениной: до Гончаровой-матери дошли неблагоприятные толки как о материальной неустроенности поэта, так, в особенности, о его политической неблагонадежности. Этим и объяснялся столь потрясший Пушкина холодный прием при его возвращении. Очевидно, по приказу матери так же вела себя и дочь, которую она вообще держала в крайней строгости. Однако после отъезда Пушкина Натали удалось склонить мать в пользу поэта. Соответствующие свидетельства современников подтверждаются и документом — более поздним письмом Натали к деду, который управлял состоянием Гончаровых и вообще считался, в связи с душевной болезнью отца, главой семьи. Она «умоляла» в нем деда не верить дошедшим и до него «худым мнениям» о Пушкине и составить ее счастье — благословить на брак с поэтом. Все это показывает, что чувство Пушкина к Натали, видимо, не было односторонним.
Чаяния поэта словно бы осуществлялись. И все же, как писал он в одном из писем этого времени, его «сердце было и теперь не совсем счастливым». Еще больше это видно из исключительно искреннего, горячего и взволнованного письма Пушкина, написанного матери невесты 5 апреля, накануне того дня — первого дня Пасхи, в который он решил сделать свое второе предложение. Письмо это — такая же в какой-то мере попытка заглянуть в будущее, как и позднейшая болдинская элегия 1830 г. - «Безумных лет угасшее веселье», и в своем роде не менее значительно. Пушкин подчеркивает, что именно теперь, когда ему дали понять, что предложение может быть принято и он должен был бы чувствовать себя счастливым, он, наоборот, ощущает себя более несчастным, чем когда-либо, и тут же поясняет, какие тревожные мысли одолевают его. Натали еще столь молода, а он уж так много прожил. Она прекрасна, а он... В ранних своих стихах поэт с вызывающей бравадой называл себя «потомком негров безобразных». Но это было давно. А недавно, года три назад, он работал над своим первым прозаическим опытом — историческим романом «Арап Петра Великого», главным героем которого являлся его африканский прадед Ибрагим Ганнибал. В нем имелся схожий эпизод — предполагаемая женитьба «арапа» на молоденькой красавице Наташе (случайное совпадение имен) Ржевской. «Не женись, — обращается к нему его светский приятель, «русский парижанец» Корсаков. — Мне сдается, что твоя невеста никакого не имеет особенного к тебе расположения... нельзя надеяться на женскую верность; счастлив, кто смотрит на это равнодушно. Но ты!..С твоим ли пылким, задумчивым и подозрительным характером, с твоим сплющенным носом, вздутыми губами и шершавой шерстью пускаться во все опасности женитьбы?..» Об этом подумывал и сам арап. «Жениться! — думал африканец, — зачем же нет? уже ли суждено мне провести жизнь в одиночестве и не знать лучших наслаждений и священнейших обязанностей человека... От жены я не стану требовать любви, буду довольствоваться ее верностью, а дружбу приобрету постоянной нежностью, доверенностью и снисхождением».
Все это несомненно и живо вспоминалось Пушкину, когда он писал свое письмо Гончаровой. «Только привычка и длительная близость могли бы помочь мне заслужить расположение Вашей дочери, — писал поэт. — Я могу надеяться возбудить со временем ее привязанность, но ничем не могу ей понравиться; если она согласится отдать мне свою руку, я увижу в этом лишь доказательство спокойного безразличия ее сердца. Но, — продолжает поэт, — будучи всегда окружена восхищением, поклонением, соблазнами, надолго ли сохранит она это спокойствие? Ей станут говорить, что лишь несчастная судьба помешала ей заключить другой, более равный, более блестящий, более достойный ее союз... Не возникнут ли у нее сожаления? Не будет ли она тогда смотреть на меня как на помеху, как на коварного похитителя? Не почувствует ли она ко мне отвращения? Бог мне свидетель, что я готов умереть за нее; но умереть для того, чтобы оставить ее блестящей вдовой, вольной на другой день выбрать себе нового мужа, — эта мысль для меня — ад.
Перейдем к вопросу о денежных средствах; я придаю этому мало значения. До сих пор мне хватало моего состояния. Хватит ли его после моей женитьбы?Я не потерплю ни за что на свете, чтобы жена моя испытывала лишения, чтобы она не бывала там, где она призвана блистать, развлекаться. Она вправе этого требовать. Чтобы угодить ей, я согласен принести в жертву свои вкусы, все, чем я увлекался в жизни, мое вольное, полное случайностей существование. И все же, не станет ли она роптать, если положение ее в свете не будет столь блестящим, как она заслуживает и как я того хотел бы? Вот в чем отчасти заключаются мои опасения. Трепещу при мысли, что вы найдете их слишком справедливыми».