— И Салтыков трепещет, Гришенька. Потому и ночует на вокзале. А не рядом со своей Василисой Прекрасной.
— И откуда такие сведения? Вы что, знакомы с «графом»? Изучали его биографию?
И тут за пуговицу моего плаща ухватился некий тощий гражданин в интеллигентских очках с оправой под золото.
— Послушайте… Случайно документов не теряли? Сегодня? После обеда?
Я машинально полез за пазуху доставать паспорт. И вдруг мне показалось, будто очкарик разыгрывает меня. Отпихнул я руку очкарика возмущенно, а сам вспомнить пытаюсь судорожно: о чем это я с Мартой беседовал?.. И почему это мне приятно так с ней разговаривать было?
А дикий очкарик опять пуговицу на мне крутит. Ну я и пошел на него, как на привидение.
— Развлекаетесь! Да? Скучно-грустно? Хотите, в домино сыграем? Вот здесь, прямо на полу? Оставьте в покое пуговицу. Я с вами не играю.
— Не обижайтесь… Умоляю. Видите ли, целый день бегаю… Как угорелый. И хоть бы кто признался. Все шарахаются. Как будто я не документы нашел, а что-то неприличное…
— Да о каких документах речь? Что у вас там?
— Бумажник. Портмоне. А в нем, понимаете ли, документы и деньги. А я скоро уезжаю. В тридцать три минуты первого. Ночи. Моя фамилия Усыскин. Учитель географии. Вот, можете удостовериться… — вытаскивает Усыскин удостоверение. — Я ведь и плюнуть могу. Не признаётесь — не надо. Одно и заставляет бегать: жалко потерявшего. Рассеянных людей жалко. Народ бесшабашный. Это ж — разгильдяи! Такой солидный бумажник. И фамилия серьезная — Непомилуев! Представляете?
— И что же, так вот под ногами и нашли? — оттащила от моей пуговицы Усыскина Марго.
— Нет, не под ногами. Другое вовсе. Я на диване задремал. А когда проснулся, под головой у меня бумажник подушечкой. Чужой и незнакомый. Скорей всего, польской выделки. Растерялся я…
— А милиция на что? Обязательно весь вокзал на ноги поднимать? Отнесли, сдали дежурному. Там по радио объявят: «Гражданин Непомилуев! К дежурному по вокзалу!» Вот, закуривайте лучше… — протянул я Усыскину сигареты.
Очкарик задумчиво выудил сигаретку, вставил в рот не тем концом. Начал поджигать фильтр. Я нарочно ему не мешал: пусть горелой бумаги понюхает. Может, очухается.
— А вы знаете… Объявляли! По радио. Трижды. А в ответ — не поверите! Гробовое молчание в ответ… Нет, каков народец! Вы только представьте себе! Скажем, человек роняет золотую челюсть. Вы ее поднимаете. Протягиваете владельцу, а владелец ноль внимания… Я понимаю. Сравнение несколько неуклюжее, и все же…
— И все же спали бы дальше. Снесли бумажник и спали бы…
— Господи! Да как можно? Теперь я… отныне… в какой-то мере причастен. К чужому горю. Я взял чужое и отнес в милицию. А человек вернется за своим — и не обнаружит. Что ж это получается? Человек без документов. Без средств к существованию… А я, подлец, лег и сплю? Так, что ли?! Человек в несчастье… в дороге… В пути следования. Нет, разве теперь уснешь? А главное — почему именно у меня под головой? Да я от догадок разных вообще сон потеряю.
— Да пока вы тут суетитесь… может, владелец нашелся?
— Ни в коем случае! Это теперь надолго…
— Ну тогда я не понимаю. Ничего не понимаю! — разозлился я чуть ли не всерьез.
— А тут и понимать нечего. В милиции меня тоже не понимают. Принесли, говорят, и спасибо. А также до свидания. И навещать нас теперь излишне. А разве я теперь успокоюсь? Я теперь кровно заинтересован. Я уезжаю сразу после двенадцати. В тридцать три минуты первого. И моя теперь задача — передать эстафету в надежные руки. Вот вы лично, — и тут Усыскин вновь берет меня за пуговицу, как за ухо. — Когда вы уезжаете?