— Господи… Гриша! Что же это?.. — простонала Марго.
Я отодвинулся за ларек. Через минуту ко мне вышел брюнет с разбитым лицом и ударил меня по губам. В свою очередь.
Самое печальное было то, что я испортил себе плащ. Разорванный в трех местах и вымазанный помимо мазута в какой-то мерзости, теперь он был совершенно непригоден к употреблению. А ведь мне предстояло ехать в Сибирь. А в Сибири, по сообщениям метеослужбы, уже изрядно подмораживало.
Обтерся я, как мог, носовым платочком. Для начала. Решил: поостыну малость и в туалет буду пробираться. Чтобы там окончательно подремонтироваться.
Подали какой-то состав. Смотрю, народ на платформу двинул. Куда-то посадку объявили, значит. Дед ко мне подошел, спрашивает, не знаю ли я, где до Красноярска садиться? Хотя посадка идет исключительно в один поезд. Других поездов просто еще не изобрели. Так нет же, обязательно спросить, потревожить человека нужно! То ли для страховки, то ли по недержанию словесному…
Указал я деду пальцем на вагоны, а дед и вовсе осмелел: котомку на асфальт ставит, закурить предлагает. Вонючую папироску третьего сорта в губы мне сует. В разбитые. И тут я узнал в нем военного старичка, который с медалями манипулировал и горячего Фалалеева, оратора, пристыдить хотел.
— Слышь-ка, паря, да ты никак порезанный? Давай тебе помощь каку-нибудь окажу…
— Да нет, что вы! Какая еще помощь… Спасибо, дедушка. Это я сам. С платформы свалился. На арбузную корку наступил. И на рельсы!
— Смотри, тебе видней… откуда ты свалился. Меня самого при нэпе на этом вокзале чуть не порешили. Опять же — галоши стянули, за милую душу… Ну, прощевай, Москва. Погуляли, понюхали. И честь надо знать. Всего тебе, паря. Не шибко бери, не то не доедешь… до назначения. Ну, бывай…
— Прощайте.
Дед перебрался поближе к вагонам, однако не утерпел, кого-то остановил, стал о чем-то расспрашивать. Прощай, дед. Свети дальше. Вот и ты прошел сквозь вокзал, пронес возле меня свою жизнь славную, нехитрую. Человеческую. Спасибо за свет, за отблеск, за отражение твое…
О Марте думать не хотелось. Но — думалось.
Надули, конечно… Облапошили. Как несмышленыша. Артисты… А и правильно! Не распускай сопли. Ты где живешь, дружочек, в каком веке? В двадцатом, железном! Любовь, чувства… Разве на вокзале бывают чувства? Прав, тысячу раз прав дед: нельзя на вокзале спать, расслабляться… Мигом оберут!
В шесть утра на своих диванах проснулись «печенеги». Они пригласили к себе в компанию Салтыкова. Налили ему «со свиданьицем», сунули в руки гитару. «Граф» пытался улизнуть, как собака Жулик, но его выловили и заставили петь.
Как ни странно, на лице Бори-баритона я так и не обнаружил на одной ссадины, ни одной царапинки малой. Боря даже подмигнул мне пронзительным взглядом, и у меня появилось сомнение: да с ним ли я дрался часа два назад?
А где Марго? Может, и не она вовсе торчала на коленях долговязого «печенега», да и «печенега» ли?
А в Салтыкова, как говорится, вступило. Он читал ребятам свои стихи. Пел что-то неслыханное, вероятно тоже свое.
Песенка, довольно занудная, непонятно чем, но трогала даже бывалых «печенегов». У некоторых из них поплыли, замаслились взгляды. А вокзальный маэстро, не на шутку загрустив, все тянул и тянул из себя какую-то забубенную, каторжную мелодию…
Неожиданно маленький Салтыков взмахнул гитарой, как теннисной ракеткой. Что-то подкатило, видать, под это нутро.
— Но-но, маэстро. Сдайте инструмент, — предложил Салтыкову внимательный Боря. Юра положил гитару на колени то ли девушке, то ли старушке (так она была здорово зашифрована косметикой), коротко сплясал чечетку, оттрепетав ладонями по некоторым местам своего тщедушного тела, не улыбаясь поклонился «печенегам», вернее, той самой даме, на которую положил гитару, и отошел прочь.