— Постой, постой, да о ком речь-то?
— Да почтовый-то наш работник, дядя Саша, вот о ком, или не слышали? Стриглись на пару сегодня…
— Сан Саныч?! Да ты что?! А я его к Полуверову на прием сосватал. А тут — пожар в одной землянке. Мальчик порохом печку топил. Все побежали тушить, а почмейстер и пропал. Ожидали его на прием. Да так и не дождались. А он, гляди-ка, куда подался! В милиции сидит.
Дежурного товарищ Коршунов уговорил довольно сноровисто. Решено было штрафануть дядю, чтобы не лягался на людях, и — дать по шапке.
Из отделения все трое вышли в темную ночь. Даже вершины деревьев не просматривались на небе. Городок, попавший под колеса войны, лежал не шевелясь, напоминая о себе запахом дыма да редкими искорками неуснувших окон.
— Ну, Сан Саныч, гуляй! Дыши кислородом… Пошли ко мне живо. За стол. Юбилей у меня. Полвека.
— Поздравляем! Доброго здоровья! — заулыбались гнилицкие мужчины.
— А почему закричал в камере? Сан Саныч? Диким голосом. Разве можно так нервничать?
— А вас услыхал… Голоса ваши. Лукьяна и лично вас.
— Обрадовался?
— Не… То есть непременно обрадовался!
— Ну и что? И сиди тихонько. Ожидай. Нельзя в милиции шуметь. Кто кричит, на того милиция обижается.
— И еще — рыбку вспомнил. Я ей корму обещал сообразить. Да запамятовал. А вас почуял, и вспомнил сразу.
— Обойдется твоя рыбка… Ты ей насекомых, разных клопов-тараканов скармливай. Глядишь, обоим польза.
— А еще в камере со мной мужчина сидел. Больной. А может, и хуже. Жену, говорит, убил. Бабу, значит, свою. На почве любви. Такое плел, такое плел!
— А-а-а! Куликов?! Актеришко… Все кланяется и при этом язык показывает?
— Кланяется, точно! А вот языка — не видел… Может, и показывает. Только там у нас полумрак, в камере… Да и не разглядывал я его, зачем?
— Жену-то он действительно убил. С приезжим офицером ее застал. На сеновале. Керосином сарайку облил и поджег. Капитан проезжий в окошко выбрался. Куликов ему не препятствовал. А жена как глянула, что муж внизу стоит, так назад, в огонь, и запрокинулась… А теперь он, Куликов этот, придурком притворяется. Грамотные, они всегда так. Учитель пения, понимаешь… Нет чтобы: так, мол, и так — сгорела жена. Виноват, сено поджег. Куда там… Сразу сходят с ума. Дверь в камере сломал. Дежурный жаловался. Ну, да завтра за ним приедут. Из области.
— Интеллигентный человек. А вдруг он — шпион какой-нито?.. Подозрение имею.
— Куликов-то? Учитель он. Пения. И родился в нашем городке. Да знаешь ты его, не прикидывайся!
— Переволновались вы, Алексаныч, — посочувствовал Валуеву Светлицын, с трудом поспевавший за все еще взбудораженным дядей Сашей.
— Разве это — Куликов? — дядя Саша остановился. — Почему же я его не узнал?
— Перебрали… Потому что, — улыбнулся Лукьян Григорьевич. — Оставил я вас одного. А зря. Сейчас бы дома уже спали.
— А к Полуверову? Скулил, скулил, а до дела дошло — и смылся. Полуверов завтра выходной. — Коршунов вынул из галифе коробочку с папиросами «Казбек». Угостил дядю Сашу и Лукьяна.
— Не хочу я к Полуверову. И так тошно…
— Да чего тебе тошно-то? Чего ты все ноешь, елка-палка? Вот, ей-богу, совесть у тебя не чиста, Валуев! Обмажутся в трудные минуты жизни, а там и ноют. И откуда ты такой нежный вылупился в наших краях?! Пошли, живо! Кормить-поить буду вас, хватит плакаться.
— Не, товарищ Коршунов. Спасибо, конешно… Только — отпусти. Не смогу я праздновать… — взмолился дядя Саша.
— Нездоров он, Аркадий Иванович… Свезу-ка я его домой.
— Ну и катитесь! Нет в вас… музыки! Партизанской… Шуму лесного.
— Рыбке вот… корму не купил. Умру, кто ее тогда порадует?
— Слушай, Валуев. Поди-ко, пару слов тебе сказать хочется. Извини, Лукьян. Есть у меня к нему вопросик, сугубо в одне уши.
Дядя Саша опустил руки по швам, робко, будто подросток перед красавицей, замер.
— Скажи ты мне, голова… Только полную откровенность. Сам видишь, я тебе не враг. Объясни ты мне свои страхи. Почему? У тебя — что, не все чисто за пазухой? Может, пакость какая за подкладочкой? Потаенная? Не скрипи зубами, у тебя их нету, зубов… Может, расписочку какую-нито оставил? И лежит она теперь в заморском архиве? А я тут за тебя кланяюсь разным голосистым Полуверовым… Кланяюсь, а ты — бух! — и не тот окажешься. Не просто дядя Саша, а сволочь дядя… А? Что скажешь?
— Ничего больше не скажу.
— Темнишь, выходит?
— Не обижай!!! Чего сверлишь?! Подписочки… И без подписочек не живу, гнию заживо! Мертвый я изнутри…