Последний портрет – князь Мал, победитель Игоря и Ольги, завоеватель Киева. А дальше – ничего, дубовая панель, глупое бра, три розовые лампы на…
Император стоял и пытался собрать во что-то определенное беспорядочно мельтешащие мысли. Князь Мал хмуро смотрел на него, потом едва заметно отвел взгляд так, чтобы казалось, будто сам он ни при чем, а виной иллюзии – живописец и освещение. А сам Мал вовсе и не отводил глаз… Что-то ледяное, мерзкое, липкое, живое поднималось к пояснице, вот оно уже затопило подбрюшье, ползет выше…
Как это звать? Все вместе называется бра. Розовые шары – это лампы. А те золоченые гнутые штуки, на которых держатся лампы, – как называются они? Неужели это и есть последнее, о чем в такую минуту может думать он, император, один из немногих сохранившихся на планете монархов?
Но как же все-таки зовутся эти штуки? Липкое, ледяное уже вползало под ребра, и нужно было успеть, вспомнить. А может, он и не знал? Император повернул голову к двери и от этого такого обычного движения вдруг оказался на полу, и тело не почувствовало боли от удара. Он открыл рот – голоса не было. В дверях возникло пляшущее пятно света, оно приближалось, надвигалось, росло, заслонило весь мир, там, в этом ослепительном круговороте света, был отцветающий яблоневый сад загородного дворца, и ослепительно синее небо, Ирина, едва вставшая на ноги, смеясь, ковылявшая по тропинке, и молодой капитан Морлоков с приставшими к погону белыми лепестками, и тут же няня держит Наташку, и умиленные до приторности лица свитских генералов…
Но как смеет Сиреневая Дама грустно и ласково улыбаться его девчонкам? Ведь тут он сам, он тут са…
Когда лейб-онкологи осмелились войти, он уже окоченел. Стеклянный взгляд был прикован к розовым шарам бра. На дубовых панелях медленно гас сиреневый отблеск.
Медики были молодыми, помнили императора с раннего своего детства и оттого не могли подобрать аналогий к своим чувствам, хотя и осознавали всю мрачную торжественность исторической минуты. Так, как прежде, больше не будет. Совсем.
Вместе с ним уходили те, кто держался лишь благодаря ему. Уходила целая эпоха.
Они стояли и смотрели на труп. Каждый ждал, чтобы кто-то другой сказал что-то, что-то сделал. В ушах комариным звоном отдавалась тишина.
И наконец сказал кто-то:
– Ну что, взяли? В анатомичку?
И словно прорвало водопад – зазвенели звонки, замигали лампочки, затрещали рации, во дворце затопали сотни ног, каблуки грохотали по лестницам, фельдъегери вылетали из ворот на ревущих огромных мотоциклах, гремели приклады караула…
И никто не плакал.
* * *
Венки снимут –
гроб поднимут –
знаю,
не спросят.
Проплываю
за венками –
выносят.
Поют,
но не внемлю,
и жалко,
и жалко,
и жалко
мне землю.
Электричество во дворце было погашено согласно традиции, только три узких прожекторных луча подсвечивали окаймленные черным крепом знамена с двуглавыми орлами, некогда полученными в приданое от Византии. На площади стояли шеренгой коробчатые броневики с погашенными фарами, а позади них – тройная цепочка солдат в полной боевой выкладке. Противники Морлокова приняли все меры, казармы войск МУУ были под прицелом реактивных пакетов «Шквалов» и «Перунов», где-то на пристоличных аэродромах приготовились к рывку истребители, десантники Бонч-Мечидола взасос курили в кузовах урчащих моторами огромных грузовиков. Хрусталев, не доверявший сейчас никому и ничему, наизусть знал историю разнообразных смутных времен.
Даниил не без труда миновал караулы и по темным коридорам добрался до кабинетов секретной службы. Воткнутые в бутылки свечи освещали комнату не щедро и не скупо, на стенах висели автоматы, боевой лазер впился острой треногой в широкий старинный подоконник. На столе парила над рюмками, россыпью пистолетных патронов и разодранной копченой рыбой четвертная бутыль спирта. Вокруг стола сидели Хрусталев и несколько его полковников – в расстегнутых мундирах, тихие, пришибленно как-то, задумчиво пьяные. Меланхолически бренчала в темном углу гитара, и забубенный голос выводил: