Придя к такой мысли, Ярош почувствовал себя обиженным. Захотелось с кем-нибудь поделиться своими горестями. С кем? У отца слишком аналитический ум, как начнет все раскладывать по полочкам, рад не будешь. Вот мать умеет и посочувствовать, и утешить, иногда диву даешься, откуда у нее берутся нужные слова…
Стемнело. Утомленное за день высокое майское небо припало к земле, стало густым и синим, как днепровская вода. Ярослав сел в трамвай и, задумавшись, чуть не проехал свою остановку. Во дворе в зеленой беседке играли в шахматы. В другой раз он не утерпел бы, хоть на несколько минут подошел, постоял за спинами игроков, оценил бы положение на доске, а теперь только скользнул взглядом по игрокам и болельщикам.
— А мы ждали тебя с Ниной, — сказала мать. — Что же ты без нее?
И вдруг он понял, что ничего не скажет матери. Прошло время, когда вместе и радовались и горевали. Вырос — отдалился. Почему так? Куда девалась откровенность?
— Что-то там дома у нее. Торопилась…
Услышал свой голос и поспешил к умывальнику, плеснул водой в разгоревшееся лицо. Впервые в жизни он лгал матери.
Ужинали втроем. В последнее время это случалось не часто. То старшему Ярошу в ночную к своему металлу, то младший задерживался. Зато когда садились за стол вместе, мать чувствовала себя как на празднике.
Около полуночи, разбудив в радиокомитете сторожа, Ярош взял в гараже свою «Яву» и выехал с портативным магнитофоном за город.
Дубовая балка у излучины Днепра начиналась за переездом через линию пригородной электрички, террасами сбегала к берегу, к самой воде. Густой бурьян был наполнен дремотными голосами цикад, в черной низине за камышом лениво квакали лягушки. Путаясь ногами в зеленых плетях дикого клевера, Ярош шел к старому дубу на поляне. Деревья и кусты словно отшатнулись в стороны в страхе перед мощью его узловатого ствола, а может, наоборот, он и вырос потому таким большим и величественным, поскольку ничто не мешало ему пить вдоволь земные соки.
Ярослав лег на землю лицом вверх, искал хоть какую-нибудь прогалину между тучами, через которую на него глянуло бы ночное небо, ждал соловьев. Он был уверен, что они там, в листве дуба, маленькие серые птички, которым природа так щедро компенсировала голосом неказистый вид. Еще сухой, не увлажненный утренней росой пырей вперемешку с опавшими прошлогодними листьями оказался мягким, покойным ложем, убаюкивал.
Почему же не пришла Нина? Неужели на самом деле махнула на него рукой? А лейтенант — парень действительно симпатичный, и милицейская форма ему идет. Спокойный, уверенный, а это импонирует девушкам… Но как же тогда клятва? Разве слова кидают на ветер, разве их спешат вычеркнуть из памяти, словно их и не было, словно никогда не слетали они с горячих зацелованных губ? И этот шепот: «Ты верь мне, слышишь? Что бы ни случилось, верь!»
Ярослав вздохнул, вырвал с корнем какую-то былинку, принялся жевать ее. Была она горькой и пахла мятой.
Край неба на востоке закрывали кусты, но над ними уже занималась еще не оранжевая, а фиолетовая заря. В конце мая светает рано. Протарахтела моторная лодка, внизу за лозняком на берег накатилась волна, пошумела, затихла. И сразу в кроне дуба запели соловьи. Тенькнул один, заспешил спросонья, захлебнулся, тогда другой начал длинной руладой: «Тьех-тьех, где-ты-там, хватит-спать, все-все-проспишь!»
Ярош успел включить магнитофон, кинул взгляд на микрофон, пожалел, что не догадался раньше повесить его на ветку, и притих, замер очарованный, боясь неосторожным движением выдать свое присутствие, напугать певцов. А соловьи тенькали, высвистывали, заливались. Мелькнула мысль: «Савчука бы сюда!» И сразу послышалось: «Савчук-Савчук, побил-Яроша, побил-Яроша!» Ярослав усмехнулся и неожиданно задремал.
Показалось, лишь на миг закрыл глаза. На самом же деле прошло много времени: вокруг все выплыло из темноты, как из тумана, приобрело четкие очертания — деревья, кусты, камыш; соловьи еще пели, хотя не так задорно, с перерывами; тихо скрипел кассетами магнитофон — пленка давно кончилась. Ярослав выключил его, обескураженно глянул на часы. Ну что ж, прощайте, соловьи! Петь вам отныне звонкими голосами в радиопередаче «Природа и мы»…
Ровно в девять утра перрон беззвучно поплыл перед окнами симферопольского поезда. Под осуждающим взглядом пожилой проводницы Ярослав вскочил на подножку в последнюю минуту. Не пришла Нина и на вокзал, а он так надеялся. Заглянул бы в синие глаза и все понял. А теперь впереди три недели одиночества, болезненных раздумий, тревоги. Ярош обиделся и дал себе слово, что первым не напишет ей.
Было время, когда Ванжа, недавний выпускник школы милиции, с нетерпением ждал звонков, срочных сообщений. И не сразу понял истину, что наилучший телефон на столе дежурного по отделу тот, что молчит, так как его безмолвие свидетельствует о спокойствии и порядке на улицах большого рабочего города. Нет, горячее сердце лейтенанта милиции Ванжи не охладело, просто оно научилось прислушиваться к голосу разума.
Образцом сдержанности, умения владеть собой он считал капитана Панина, о котором наслышался еще тогда, когда проходил стажировку в районном городке в двадцати километрах от областного центра. О его феноменальной выдержке, храбрости и умении безошибочно ориентироваться в сложнейших ситуациях. Прошлой весной, получив назначение в отдел уголовного розыска, возглавляемый Паниным, Василь почувствовал себя на седьмом небе.
Идя на представление к капитану, Ванжа так волновался, что зацепился за порог. Со стороны могло показаться, что лейтенант упирался и его силком втолкнули в кабинет начальника.
Неизвестно, что подумал Панин, однако на его худощавом, от природы смуглом лице не отразилось ни улыбки, ни раздражения, разве что в карих, несколько глубоко посаженных глазах мелькнули искорки.
Сперва Ванже показалось, что он попал не в ту дверь. Слишком не похож был человек за столом на грозу уголовных преступников, по крайней мере совсем не таким рисовало его воображение. Думал, увидит широкоплечего гиганта, с орлиным взглядом и вообще что-то впечатляющее, неординарное, а тут и плечи как плечи, и во взгляде ничего особенного. Был капитан в штатском. Неужели этот интеллигент и есть тот самый знаменитый Панин?
Ванжа собрался с духом, чтобы доложить о своем прибытии по всей форме, но тут зазвонил телефон и Панин снял трубку.
— Вот что, — сказал он, уже обращаясь к лейтенанту, который так и не успел слова вымолвить, — придется нам отложить знакомство. Что-то там случилось, а у дежурного под рукой ни души. Выручайте…
Ванжа скатился вниз по лестнице в комнату дежурного, не чувствуя под собою ног. Еще бы: сразу ответственное задание! В таком деле иногда решают секунды.
— Тут недалеко одной старушке сирень обрывают, сходите разберитесь, — сказал дежурный офицер.
— Сирень? — оторопело посмотрел на него Ванжа. — Какая сирень?
— Обыкновеннейшая, товарищ лейтенант! Та, что растет, цветет и пахнет… Куда же вы? А адрес?
Глубоко обиженный на Панина, он чуть было не прошел нужный двор, но тут за забором послышался шум, и оттуда под ноги лейтенанта плюхнулся растрепанный мальчишка с охапкой сиреневых веток под мышкой.
— С удачным приземлением! — сказал Ванжа. — Я как раз тебя ищу.
— Меня?
Мальчик смерил его взглядом и, похоже, прикидывал, как улизнуть, пока не поздно.
— Мало шансов, — сказал Ванжа.
— Чего мало?
— Шансов, говорю, мало. Что такое стайер, знаешь?
— Это тот, что на длинные дистанции?
— Точно. Имею первый разряд. А ты? То-то же. Ну, пойдем вон к той скамейке. Как зовут?
— Василек.
— Значит, мой тезка. Садись, Василек, поговорим.
Ванжа заметил, что чувство обиды на Панина проходит. Чем-то привлек его этот мальчишка. Захотелось не по долгу службы, а просто так, для себя, узнать, зачем он ломал чужую сирень, да еще выбирал самые лучшие ветки.