Льюис, этот человек… Псы никогда Айзеку не нравились. Его принудили рисовать всех их, но пока и половина не была закончена; тем не менее, на них Айзек насмотрелся на всю оставшуюся жизнь и встречать снова не хотел. Мерзкие люди. Вроде бы все разные, а лица одинаковые — из-за выражения, наверно. Художник умел вчитываться в лица, и псы его отторгали своей яркой кровожадностью, даже если находились с ним в одной лодке. Или не совсем. Айзек никого не убивал, а они это делали постоянно.
Парень убрал скетчбук в рюкзак, закинул туда же карандаш, поглядывая в окно. Дома, довольно непримечательные в полудождливом зябком утре, серовато-белое небо над их крышами, но даже так была какая-то романтическая нотка в осеннем городе. Авельск был красив во всех своих проявлениях; Айзек любил рисовать его пейзажи из разных точек, здесь жить ему нравилось.
В отражении оконного стекла он заметил чью-то фигуру и оглянулся. Зрачки расширились.
Он что-то поздновато вспомнил, что это место под директивой врагов. И там же, в плену, он впервые увидел, что отношение к странным может быть совсем иным.
*
— 6 октября 2017
Ей было тяжело идти. Дорогу Леви не запоминала, то и дело проваливаясь в небытие. Дома. Улицы. Её несло в транспорте. Она не заплатила за проезд, но кто-то вступился за измождённого ребёнка. Везли. Она выволокла слабое, точно дряхлое тело из чрева автобуса. Споткнулась. Упала. С трудом поднялась. Вновь пошла.
Нужно было двигаться.
Постепенно организм креп. Детское тело нуждалось в постоянной энергии, и потому перегрузка от использования странностей нередко доставляла проблемы. Лекторий, счастливо игнорировавший существование пределов, посылал своих пешек с менее полезными странностями, не беспокоясь об их выживании. Возможно, она была полезна Льюису, но последить за лифой ему было важнее, и наказ звучал так: «Не покидай его тени». Леви и не покидала. Её вынудило состояние.
— Оп-па. Псова девчонка!
— Смотри, щас окочурится прямо тут!
— Разойдитесь.
Скуление. Расступились. Леви не могла сфокусировать взгляд, и всё размывалось. Она нахмурилась, но тут же подогнулись ноги; тупая нывшая боль в теле не отпускала. Её вовремя подхватили. Под колени и за плечи. От земли оторвали. На руки? Наверно. Она бы вырвалась. Но не могла. Всё плыло. Всё болело.
Перегрузка тоже убивает.
Последствия ударили по ней пыльным мешком. Леви пришла в себя уже в каком-то незнакомом помещении, испугалась сначала. Светлые стены и чёрный кожаный диван; мягкий свет ламп; охранник у дверей сказал, что она вольна уйти. На вопрос дрожавших губ, кто её принёс, не ответил. Леви к теням прислушалась, на мгновение, окатившее её приступом слабости, погрузила ногу в тень дивана. Это Лекторий, явно Лекторий. Она там, где должна находиться. Голова истошно кричала о необходимости сна, и лопнувшие сосуды в глазах и носу отдавали металлом в сознании, но девочка поднялась и вышла. Охранник, не прикасаясь к ней, провёл в кабинет хозяина.
Помещение, занятое Льюисом, нельзя было назвать псарней. Псарня — это штаб псов как таковых; в официальном здании Лектория не было места такому хаосу, и это помещение представляло собой странный зал. Столы окружали его, поднимаясь по уровням, точно по форме пирамиды. Место вожака — на самом верху. Там, на ступенях его возвышения, Леви уже бывала, сливаясь с тенью владельца. Сейчас он там и сидел; на него падал прямой свет лампы над головой, словно прожектор, делая седые волосы золотистыми и острое крысиное лицо ещё длиннее. Охранник вышел. Леви остановилась, трясясь, как осенний лист — и не только от истощения.
Льюис смотрел на неё сверху вниз, и он был зол.
По-настоящему зол.
На какой-то момент Леви показалось, что лучше бы она осталась умирать в заброшенной школе. Или загнулась бы во время слежки за лифой. Лифе следовало избавить её от страданий.
Перегрузка, смерть от переиспользования собственной странности — и то не так страшно, как гнев Льюиса. Хозяин не умел быть милосердным. Он не знал и простой покладистости. Он не кричал, но он источал яд: чёрный, густой смрад полной ярости. Леви не нужно было сливаться с тенями, чтобы чувствовать себя пустым местом — в тенях она чувствовала себя, наоборот, целой — и взгляд Льюиса также не давал скрыться. Он пригвоздил её к месту. Затем хозяин заговорил.
— Ты осмелилась прийти?
— Г-господин…
— Я послал. Тебя. Следить. — Льюис выговаривал каждое слово с резавшей чёткостью. — Что ты здесь делаешь?
— Перегрузка… я…
— Побоялась смерти? — Владелец усмехнулся. Встал со стула, на котором сидел. Сделал властный мах рукой. — Сюда. Живо. Побоялась смерти, а меня не побоялась?
Леви не могла сделать ни шагу, но всё решилось за неё. Девочку била дрожь. Захлёстнутыми мраком глазами она взирала снизу вверх на хозяина, казалась оттого ещё меньше; Льюис ещё раз махнул рукой, и теперь требовательности было больше. Леви заставила себя идти. Ещё. Ещё. У неё кружилась голова, мороз засел в позвоночнике, судорожно сжимались-разжимались лёгкие. Но она не издавала ни звука.
Замерла на ступенях близ возвышения. Льюис завис над ней золотисто-седой тенью.
— Надеть. — Он бросил ей ошейник. Леви поймала. Негнувшимися пальцами попыталась закрепить. Льюис вырвал его обратно и сам нацепил, перехватив горло так плотно, что Леви заглотила воздух отчаянно. — Больше не оступишься.
На ресницах вскипали слёзы.
— Хозяин…
— Никаких иных ошибок. Дрянные шавки умирают первыми. Тебе крупно повезло, отродье, что странность полезна. Но больше никаких ошибок.
Странность Льюиса для псов подходила идеально. Все под его полным контролем, никто не ступит без ведомости ни шагу. Льюис, может, умел драться, но никогда не применял навыки на практике: ему хватало способности. Ошейник пережимал шею, давил на вены. Лицо Леви мертвенно побелело.
Потом она закричала.
Девочка упала, подкосившись, ударилась о ступеньки, окропив их кровью рассечённой кожи, забилась, ослеплённая болью. Первый вопль перешёл в череду не прекращавшихся истеричных завываний. Оживавшая тень корчилась от судорог, в агонии орала, брыкалась, дёргалась, пытаясь перехватить пальцами ошейник, но только усиливая сопротивлением странность. Вой разносился по залу. Кашляя кровью, ударяясь то о стулья, то о ступени, терзалась адскими муками маленькая девочка цвета тени.
Льюис смотрел на неё снизу вверх с выражением торжествующего превосходства.
— Больше никакого непослушания, — едко проговорил он. Глаза остались холодными и колючими. — Ты моя собственность и исполняешь мои приказы, поняла?
Леви выла в голос.
Где-то за пределами штаба разгорался вечер.
*
— 7 октября 2017
«NOTE лжива», — говорили всегда. «Лжива и опасна, и тех, кого она якобы спасает, она губит».
Как понять, сколько правды в чужих словах? Фразы шумят помехами, сотни экранов окружают, заполняя пространство. Со всех сторон, со всех сторон, со всех сторон. Разными голосами, разными лицами — одним смыслом. Тотальная промывка мозгов, так это называется? Лекторию нужно, чтобы все подчинялись, чтобы шли одной дорогой, чтобы мыслили одинаково. Поэтому даже псы — такие разномастные — вместе превращаются в организм с коллективным сознанием; их так приучают.
Айзек, возможно, один из немногих везунчиков, не подверженных давлению. Он закрывал уши, закрывал глаза, молчал. Он отгораживался от шума помех и сосредотачивался на собственных картинах, погружаясь в краску, а не в звуки. Возможно, это странность, связанная с любимым делом, помогла ему сохранить собственное мнение. И его мнение гласило, что Лекторию просто нужно стереть NOTE, и потому они ведут такую пропаганду.
Тем не менее, нет-нет да и процеживались мысли. Может, NOTE заслужила ненависть. Может, она на самом деле лжива и опасна. Может, она ничуть не отличается от Лектория.
А теперь оказалось, что нет, отличается.