Поэтому, когда покой треснул по швам, он не был к тому готов.
Айзек убирал испещрённый попытками в пейзаж ватман, когда это случилось. Услышал странный хрип, обернулся. Леви, до этого стоявшая около окна, лежала на полу. Даже не лежала: она корчилась, билась, словно дикий зверь, хваталась за горло отчаянно. Губы посинели, глаза округлились. Айзек бросился к ней, но она его оттолкнула — то ли она, то ли что-то ещё. Извивалась, синела, неслышно кричала. Айзек попытался перехватить её руки, но она ему кожу разорвала на предплечьях, ногтями проделав борозды.
Потом всё прошло.
Он прижимал её к себе, покачивал на руках, словно ребёнка убаюкать пытался. Её сердце часто и бешено билось. Она молчала. Затем слабой, трясшейся рукой попыталась его отодвинуть, и он опустил её на пол, заботливо придерживая за плечи.
Вечерние тени ложились в комнату. Единственная включенная лампочка над диваном мигала, угрожая погаснуть. Полумрак растекался густой гуашью, заливая робкую акварель. Портреты усмехались из своих углов. Леви смотрела на Айзека, и губы у неё были синими, а глаза — неожиданно чёрными, даже белки посерели.
— Такой хороший, — тихо выдохнула она.
Айзек глядел на неё.
Слабая. Неспособная дать отпор. Загубленная в самом начале, невольная, одинокая. Он, должно быть, с ума сошёл, но он видел в ней себя — таким, каким на самом деле являлся. Они всё-таки одинаковы. Потому ли он так яростно пытался ей помочь, даже если знал, что не в его это власти?
Леви приподняла руку, положила ему на щёку. От руки по рукаву стекало что-то невесомое, не жидкое и не воздушное, не материальное. Айзек содрогнулся, но мгновенное выражение в её взгляде приказало ему молчать, притушило всякие звуки. Он замер. Удлинялись тени.
— Спасибо, — прошептала Леви.
Это были последствия перегрузки. Это было стремительное наказание Льюиса, решившего, видимо, таким образом отыскать свою девчонку-рабыню. Это было последней гранью.
Пальцы на его щеке не были ни холодными, ни тёплыми. Никакими. Её хрупкое тело было очень лёгким, словно он держал в руках клочок ночного неба, а не человека.
— Леви… — он почти простонал.
На серых белках проступали трещинки — мелкие, косые штрихи, заполнявшие всё чернотой. Кончики губ изогнулись в том, что для девочки считалось улыбкой. Платьице смешивалось тональностью с ногами. Сгущалась темнота, завоёвывая всё больше места в студии. Вот только в этой темноте нельзя было захлебнуться — это был не кромешный дурной сон, а реальность, но реальность, оберегавшая Айзека. Родная ему.
— Леви…
Это не было иллюзией. Это было правдой.
Через неощутимое прикосновение перетекало нечто неосязаемое, такое же мягкое и ласковое, как накрывавшая город ночь.
Леви смотрела на него и улыбалась. Скоро сложно было сконцентрироваться на чём-то, кроме её улыбки и быстро черневших глаз. Всё тонуло в тенях. Всё размывалось, возвращаясь к самому истоку. Айзек, кажется, разрывался.
— Не грусти, — шептала Леви, и её голос, затихая, смешивался с бархатным пушистым вечером. — Я всегда буду жить в твоей тени.
Айзек, кажется, никогда так не плакал. В голос, разрывая глотку негромким, но тяжёлым воем. Окунаясь в океанскую пустоту. Его укрывала мгла. Ночь спокойно грела его своим всесторонним участием. Лампа окончательно погасла, пряча от взгляда всё — стены, портреты, комнату, девочку.
Когда свет вновь загорелся, в студии находился только один человек.
И этот человек выл от горя.
========== // Интерлюдия 2 // ==========
Она прощается с ними ранним утром, когда птицы ещё не проснулись.
— Ты эгоистка, — говорит Артур зло.
Тая приподнимается и целует его в лоб. Затем так же целует Иосифа. Её заключают в объятия, и какое-то время они просто стоят, словно в последний раз. Тая уже не знает, вернётся ли. Друзья молчаливо принимают её решением, но им больно, а ей стыдно, что она заставляет их чувствовать эту боль.
— Стая должна стать открытой для таких, как мы, — шепчет Тая. — Обещайте, что сохраните её.
Они обещают.
Она уходит.
Когда в Авельске за ней охотятся какие-то люди, первым, что Тая успевает понять — бегство тут не поможет. Они найдут её везде. Они знают, кто она. Откуда?
От клинка её заслоняет чья-то тёмная тень. У тени длинные чёрные волосы. Тая не успевает ничего сказать, улепётывая, что есть сил. Только один успевает за ней, и этот один наставляет на неё курок — но Тае всё равно, потому что в месте, куда она примчалась, есть какая-то девушка, у этой девушки номер 6FL на затылке и голос Насти.
«Ну и ладно», — в краткое мгновение думает Тая, закрывая её собой.
Всё равно жизни своих друзей она ставит выше собственной.
Тая просыпается от резкого удара. Ей кажется, что весь мир пошатнулся, закрутился, ранил её — атака приходится по самым плохим местам, по самым болезненным, по тому, что она старалась забыть, даже если не могла. Она видит люминесцентный свет, коридоры, учёных в белых халатах, кровь на собственных руках, силуэты детей, внутренние миры — её заставляют убивать безжалостно, вытягивать мысли и чувства из тех, кого к ней приводят. И всё это люди злые, горестные, и она кричит и сопротивляется, и ей безумно больно.
Тая приходит в себя в ужасе, но мгновенно странность реагирует, и уже два сознания под её контролем — два из трёх. Один мир пронизан золотистым льдом, строящим замки, и в нём бережность, печаль, не до конца растаявшее одиночество, и медовые осколки в нём укрыты шрамами, их больно касаться, и Тая вздрагивает, потому что сознание закрытое и быстро её выкидывает.
Сознание второго человека ещё хуже. В нём нет одиночества, это Тая сразу улавливает, но оно залито таким кромешным и беспросветным мраком, таким всепоглощающим терпким горем, что ей самой становится больно, она отшатывается от этой потерянности — таких сломанных людей она ещё не встречала. Этот человек несчастен, несчастнее тех, кого она знает. И она ничем не может ему помочь.
А третье сознание целиком закрытое, и Тая негодует: её странность вообще-то одна из сильнейших, она не знает сбоев!
Или это из-за приближения смерти?
На самом деле ей немного страшно.
Она не знает, в какой момент это произойдёт. Она не знает, насколько растянется мука. Она просто свалится где-то по пути? Или будет иссыхать? Как это будет? Как это должно быть? Это больно?
В лёгких скворчит кашель. Неприятно. Тая закрывает глаза и говорит себе потерпеть ещё немножко.
Спасение лиф — то, зачем она ещё живёт.
Настя заключает её в крепкие объятия, и Тая шутит, что задохнётся. Шутит, хотя в этом есть доля правды. Подруга, с которой они никогда не встречались, берёт её лицо в ладони и смотрит с ослепительным счастьем. Тая тоже его ощущает.
Она до безумия рада Настю видеть.
Таю выносят из больницы на руках, похищают, как принцессу из сказки. Вокруг какие-то незнакомые люди, их много, слишком много для неокрепшего сознания. Из них Тая сразу узнаёт человека с чернотой в душе — у него такие же чёрные длинные волосы и бледное лицо. Она его благодарит, потому что не знает, как ещё помочь ему. Потому что вряд ли кто-то на это способен. Он уже сломан.
Парень сухо кивает. В его мраке частично проглядывает лучик света.
Тая сжимает губы, потому что его боль она уже пропустила через себя. Она знает, кто он и что он. Она знает, насколько ему тяжело. Но говорить об этом не собирается.
За ней присматривают хорошо. К ней приходит Настя, много рассказывает. Приходит Антон, но он чаще молчит, и Тая не торопится болтать, но им и так спокойно рядом.
— Ты всё ещё защищаешь её, — говорит она однажды.
Антон оглядывается. У него уголки губ ровные — ни грусти, ни радости. Даже Тая, пробывшая в лабораториях дольше него, выглядит человечнее: она от эмоций, по крайней мере, не закрывается. Хочется коснуться его сознания и проверить, правильно ли она понимает, но нельзя. Лифы — не те, кого она хочет тревожить. Они достаточно натерпелись и не должны друг друга ранить.