Оглядываясь назад, Михаил легко вспоминал, что тогда составляло его жизнь, хоть эти остаточные декорации и сейчас мелькали на фоне. Тогда, когда он был совершенно один, никому не нужный, ни в ком не нуждающийся — он был свободен. Его не сковывали законы организации, вежливость, присущая его профессии, необходимость разрываться между тайнами и правдой — нельзя выдавать что-то одно, всегда нужно сочетать, а то ранишь или тех, или других. У него не было людей, за которых он мог переживать, и событий, не дававших ему спать ночами. Он не был вынужден действовать осторожно и внимательно, потому что берёг только себя.
Но теперь всё было иначе. У Михаила была семья: любимая жена, её странная сестрёнка, их добродушный отец. У Михаила был друг — пусть слишком закрепощённый и суровый для открытого принятия, пусть слишком глубоко увязший в работе, но однажды уже спасавший, честно признававший Михаила не чужим себе человеком. За спиной Михаила была целая организация — не самая справедливая, добрая и светлая, но дарившая новые шансы, помогавшая держаться, надёжная опора и защита тех, кто сам защитить себя был не в силах. Михаил больше не был один в этом мире. И в этом крылась главная выгода настоящего перед прошлым.
Он собирался ехать в штаб, но почему-то свернул на другую улицу. Адрес знал, хотя в гости не заглядывал. Покинул салон, остановился, не прислоняясь к светлому матовому боку, поднял голову. В морозном воздухе ноября стояло эхо уходившего сезона, и каждая секунда отмерялась вздохами. Голые ветви почти целиком растеряли листья. На высокое стройной рябине близ дома краснели грозди ягод. Одно из окон, отразив ранние солнечные лучи, распахнулось; показалась темноволосая голова, лицом направленная к Михаилу. Он приблизился, чтобы видеть лучше. Опираясь на подоконник, на него смотрела Настя.
Михаил улыбнулся непроизвольно и полез в карман пальто за телефоном. Девочка в окне скрылась, оставив его раскрытым, и скоро появилась вновь. Михаил быстро набрал и отправил сообщение.
[Хочу показать тебе кое-что. Нет гарантии, что тебе понравится.]
Девочка склонилась над телефоном, в ответ прислав лишь короткое «окей» и вновь скрывшись из виду. Михаил вернулся к автомобилю, готовясь ждать — на его памяти девушки никогда не собирались быстро, а считать Настю ребёнком теперь… по сути, он даже не знал, кем её считать. В его представлении не состыковывались два образа — маленькая забитая девочка с погасшими от ярости и боли глазами и девушка-подросток с несчастным, хоть и не пустым взглядом. Они связывались одной болью, но золотой середины Михаил не находил.
Она не была его семьёй. Они потеряли эту возможность, ещё когда Михаил согласился на условия: полный запрет на встречи. Звонки, подарки — какой смысл? Даже если девочка в своём ледяном дворце, воздвигнутом приёмными родителями, считала его последней надеждой, он не мог быть рядом. Даже такого банального он не мог. Хотя бы один раз пригреть, успокоить, сказать, что всё хорошо. Что ей не нужно было биться против самой себя, чтобы продолжать существовать. Что она может жить, если захочет, и она не должна умирать только из-за конфликта внутри.
И всё-таки Настя была той, ради кого он сражался. Подсознательно ища что-либо, что позволило бы ему не утонуть в своём кромешном одиночестве, он набрёл на проект LIFA. Он искал сбежавших детей. Он взял Настю и на какое-то время всё, бывшее его осколками, собиралось воедино. Осознание того, что он нужен был ей, давало силы на шаги дальше. Эгоистично? Возможно. Но это спасло. Михаил спасся. И всем, что у него сейчас, он был обязан когда-то упущенной возможности стать для некой маленькой несчастной девочки большим, чем одним из созданий жестокого мира, пытавшегося её стереть в пепел и прах.
Мир Михаила не был пуст. Мир Насти — тоже, но он норовил вот-вот распасться. Такое бывало: люди сходили с ума, когда противоречия в них накапливались и прорывались с новой силой. Такое, увы, бывало, и с этим мало что можно было поделать. Только быть рядом. Не тогда — так сейчас.
Михаил не даст ей окончательно сломаться.
Даже если теперь обещать такое уже поздно.
Настя спешила к нему, на ходу застёгивая пальто, и в её сиреневых глазах горели вопросы. Михаил с улыбкой открыл перед ней дверь на соседнее сидение. Он постарается ответить — хотя бы на то, что в области его ведения.
— Ты знала, что я приеду?
— Откуда? Просто выглянула, а там Вы. Что-то случилось?
— А мне можно только по поводам приезжать?
— Нет.
Она улыбнулась, чуть подаваясь вперёд и покручивая громкость музыки. Какая-то незатейливая мелодия с бренчащими ладами, полуиндийское, без слов и отвлекающей мишуры. Михаил так-то из музыки предпочитал классику, но эта частота была поймана первой, он и не переключал. Настю, судя по всему, тоже подбор устраивал; она натянула чёрный ремень безопасности, со щелчком пристёгиваясь, и оглядела салон, вертя головой. Ни тебе шапки, ни более тёплой одежды; худые колени в чёрных джинсах, шарф на плечах небрежно наброшенный. Поздняя осень её не волновала.
Странно. Учитывая элементы её прошлого, стоило предполагать большей чувствительности к погоде. Всё-таки зимой выжить на улице, без навыков, опыта и нормального иммунитета — уже подвиг, а не просадить здоровье обморожением — нечто выдающееся. И в то же время странно. Антон ходил в расстёгнутой куртке. Румия из Города-без-имени в рубашке на сквозняке скакала, когда Михаил её навещал. Виталий в майке тренировался на морозе. Лифы какие-то непробиваемые в иммунитете — или же просто не боятся чего-то страшнее того, что уже испытали.
Куда они едут, девочка не спрашивала. Она смотрела то в окно, то на Михаила — без настороженности, какую он привык замечать в её взглядах на других. Так странно ощущать, что с этим раненым ребёнком связь держалась крепко, хотя могла давно распасться. «Лифы — это внимательные хищники», однажды он слышал. Но не так. Лифы — не хищники. Это жертвы. Но могут менять статус в зависимости от ситуации.
Настя — одновременно и охотник, и цель. Сама себя грызла, сама себя загоняла в ловушку и медленно потрошила. Саморазрушение и разрушение, направленное на внешний мир. Не может сдержать силу, окружающих ранит, кусает руки себе и чужие, которые пытаются по шёрстке погладить, сожалеет, а всё равно не может ничего сделать. «Живи», — упрямо твердит себе, но при этом только ближе к пропасти отступает.
Михаил улыбнулся ей, когда она взглянула на него в следующий раз. И — она улыбнулась в ответ. Не так, как могла бы, а так, как зеркало отражает солнечные лучи. Стеклянная поверхность с сетью углубляющихся трещин, но всё ещё что-то отражающая.
Дети сами по себе зеркальны. Они повторяют эмоции, которые узнают, улыбаются на улыбки и хмурятся на крики. В них так легко закладывать черты. Открытые всем цветы, принимающие и дождь, и песок. Настя такая же. Действительно, она ещё ребёнок.
За окном проносился город с его холодными дорогами — не выйдешь без готовности к ветру, к возможным дождям, к наступавшей седой зиме. По утрам всё чаще лужи подёргивались тонкими корочками льда, мёрзли птицы, прячась в пух и перья, искрили лёгкими налётами инея окна. Декабрь будет сухим и терпким, увядшим, но ещё дёргающим город своей непосредственной мечтой о снеге. Снега будет много, он укроет мир, выбелит всё до идеальности, пока ещё будет чему менять оттенок…
Музыка сменилась на что-то резкое, со скачущим ритмом, и Настя склонила голову, вслушиваясь. Михаил чуть убавил её, интуитивно уловив в ней стремление к разговору. Сейчас он был счастлив услышать от неё хоть что-нибудь. Сейчас, пока ещё была возможность её спасти.
Но вопрос свой она не задала, вместо этого только осведомилась, скоро ли они прибудут. Каринов отозвался, что да, как зазвонил телефон. Настя вздрогнула, поморщилась, коснувшись кончиками пальцев лба. Михаил взял трубку.