— Всё равно. Но на ненормального ты похож больше.
— Всегда знал, что могу рассчитывать на твою поддержку!
— Можешь рассчитывать, — кивнул Борис, специально что ли отвечая на шутку серьёзностью. Если в отсутствии чувства юмора у него ещё можно было сомневаться, то в логичности каждого шага — нет, и Михаил задал другой вопрос, интересовавший его куда больше всяких самокопаний.
— Мы сейчас именно здесь, потому что ты хочешь показать лифу отделению?
— Дай угадаю, «как зверушку на выгуле»? — закатил глаза друг. — Нет, Каринов. Не как экспонат. Мне необходимо, чтобы сотрудники привыкали к присутствию лиф. Анастасия напрягает их меньше, чем Антон, от неё не так пахнет кровью. Но с лифами бок о бок им ещё придётся сражаться, и лучше пусть сейчас смирятся, чем потом будут дёргаться и путать планы.
— Хм, мне понятна затея, но не знаю, выйдет ли что-то. — Михаил закрыл папку. — Спасибо за информацию. Я передам Оле.
Он не спрашивал, уверен ли Борис в своём решении. В конце концов, Круценко делает только то, в чём уверен, а импровизация — далеко не его стиль. Всё продумано и с возможными комбинациями. Мелочи, конечно, будут меняться и досаждать, но Борис всегда найдёт выход. Не знаешь, как поступить, — передай ему дело, он справится. Тяжела ответственность, а он держится круто. Михаил хлопнул друга по плечу, про себя размышляя, что ему во многом повезло побрататься с этим суровым и жёстким, но умным и верным человеком. Когда-то они уже смогли друг другу помочь. Смогут и сейчас.
— Пригляди за Анастасией, — сказал Борис. — Её состояние нестабильно.
— Да, я и сам чувствую. Что могу, конечно…
— Опять прыгаешь выше головы.
— Привычка такая. Бывай!
— До встречи.
Михаил кивком подозвал Настю; она сразу соскочила и приблизилась, не оглядываясь на сотрудников. Стояла прямо, внешне довольно спокойно, но Михаил узнавал напряжение в её сведённых лопатках и натянуто равнодушном лице. Это напоминало его самого. Ещё одна перенятая черта… но если она помогает Насте держаться, то он только рад. Хоть что-то, что он смог ей дать.
Автомобиль нырнул под вытянутую тень дороги, проносясь синхронно с ровными жёлтыми разметками; поворот за знаком, белые стрелки на голубом металле, сложный манёвр выкручивания в дорогах — далёкий от водительства запутался бы. Солнечные лучи плясали на ремне безопасности и стыли на светлой коже; иллюзорно отражались в боковых зеркалах машины и прыгали по лицам. Ещё поворот — общая дорога. Там почти пусто; слепящий яркий день заливал широкими волнами переплетающиеся пути и мешался расчёрканными линиями по серому асфальту.
Слева протекала река, и день плясал на её лёгкой ряби. Дальше берега — ограда, никаких аварий, мол, потом появился закуток; автомобиль завернул туда. Здесь ограда прерывалась, раскорёженная, но не мрачная, мёрзлый бурый песок неподвижно сводил к мини-пляжнику, частично растерявшему траву, а там начинались серые камни, галька и сама вода. Река здесь сходилась воедино, и другой берег был совсем далёк, напоминая о себе лишь очертаниями зданий и клубами дыма вершин ТЭЦ.
Они остановились тут, вышли. Косыми протяжёнными лучами солнце дрожало на каждой отражающей детали, складывая из мозаики мира вокруг нечто цельное. Ослепительный диск неспешно и неразличимо поднимался на вершину небосвода, своей обители, окрашенной в льдисто-голубой с размытым маревом рыжеватых отсветов на низких у горизонта обрывках облаков. Шум трассы окружал, одновременно смешиваясь с негромким плеском воды, лизавшей гальку, и вместе они создавали иллюзию полной тиши. Призрачное тепло проникало через материю, не бодря и не усыпляя. Звуки гасли в воздухе и трепетали, словно живые. Всё — неподвижное и активное в один растянувшийся в бесконечности миг.
Они устроились на капоте, опираясь на его блестящий бок и глядя на солнце. Лучи тонули в светлых глазах и рикошетили от тёмных, но выражения столь разных лиц были схожи, и сейчас никто посторонний не сказал бы, что это не родные друг другу люди. Однако посторонних здесь не было. Были только эти двое. Не родные, но и не чужие. Могут ли вообще в мире столь разрозненном, но так крепко связанном существовать чужаки? Теперь, когда реальность поделилась на сторону обычных и сторону странных? Возможно, они все друг друга знают, просто не помнят, где видели — в яви или во сне.
— Я была тут? — спросила Настя, щурясь, когда солнце плескалось искрами в зрачках, опуская ресницы, на которых танцевали радужные блики. — С Вами…
— Да. Я приводил тебя сюда семь лет назад. — Михаил выдохнул облачко пара, сразу растворившееся в прохладе наступавшего дня. Слыша её незадаваемый вопрос, он продолжил: — Ты была совсем маленькой. Мне сказали, что ты не выживешь: пневмония, множество осложнений, подорванное пытками здоровье. Сказали, что срок совсем мал.
Настя слушала, чуть опустив голову, чёлкой прикрываясь от прямого настойчивого солнца.
— У меня на руках оставался умирающий ребёнок, боящийся любого резкого движения, шума и угроз, — продолжил Михаил. Перед глазами вставали картины прошлого — мрачные, горькие, но вместе с тем и яркие, так хорошо отпечатавшиеся в сознании. Шрамы и заживлённые раны. То, что он смог залечить.
Голос Насти звучал на удивление ясно.
— Почему тогда Вы меня оставили?
— Меня многие тогда спрашивали, кроме Бориса, правда. И тебе сейчас это объяснять тяжело. — Он прикрыл глаза, отдаваясь потоку впечатлений. Давно. Но так живо. — Представь. Я — без чего-то определённого, просто парнишка с ветром в голове, с не самой полезной странностью, едва испытавший себя в серьёзной битве. И ребёнок, которого я попытался было отдать, но почему-то не смог… Но ты осталась у меня. «До смерти», как написали в рапортах. А когда обнаружилось, что ты выживешь, когда получилось поставить тебя на ноги — тебя забрали, проигнорировав моё мнение полностью.
— А если бы его не игнорировали? — спросила Настя с тихим смешком. Она повернула голову, глядя на мужчину. — Что тогда?
— Если бы тебя оставили со мной? — произнёс он, не растягивая время. Он думал об этом достаточно, чтобы всё представлять. — Всё было бы иначе. Я бы воспитывал тебя как свою дочь. Ты бы росла, возможно, не в такой безопасности, как у моей дражайшей сестры, и вокруг были бы странные, которые тебя бы презирали как лифу — но я бы делал всё, чтобы ты была счастлива. Я бы окупил плохие стороны такого исхода. Я заботился бы о тебе и всегда бы тебя любил. Но, как ты понимаешь, время вспять не повернуть.
Настя отвернулась, но до него донеслось шмыганье носом, и девочка подозрительно быстро поднесла руку к лицу, рукавом проводя по щеке. Но, когда она обернулась, слёз не было, только глаза немного покраснели.
— Я знаю, что Вы стали бы мне лучшей семьёй, — проговорила она немного ломко. — Я и сейчас знаю… Вы ведь любите меня. Не так, как Роан, который привык заботиться. И не как родители, они были мне чужими, но если бы они могли… их чувства были бы похожи на Ваши?
— Да, скорее всего. — Он улыбнулся, хотя ему было грустно. — Ты не злишься на меня?
— За что?
— Я всё-таки отдал тебя Свете с её мужем. Малоприятное общество. Ледники и лицемеры.
— Если бы я осталась с NOTE, выросла бы лифой, — задумчиво протянула Настя, отводя взгляд. Солнце рябило воду и малевала на ней искрящиеся дорожки. — Но так я выросла человеком. Не до конца сложившимся, ещё и возвращённая память — но всё-таки… это тоже важно. Я хотя бы представляю, чем различаются миры вокруг меня. Антон, например, этого не видит.
— Мне в пору извиняться.
— Спасибо, что столько для меня сделали. — Она покачала головой. — Это больше, чем я заслуживала тогда, и больше, чем я заслуживаю сейчас. Но никак не получается подобрать слов и объяснить, что со мной происходит. Может, если бы я понимала себя лучше, могла бы сказать, но сейчас всё, что получается — спасибо, что спасли меня тогда и что не бросили…
Он развернулся к ней, сделал короткий шаг. Настя обхватила его руками, уткнувшись лицом в грудь, и он тоже обнял её за плечи. Маленькая. Ещё ребёнок, что бы там ни говорили. Они стояли так, их неспешно обтекали минуты, даря воскресному городу долгожданный солнечный день. С наступлением зимы таких рассветов будет всё меньше. Скоро тепло из света исчезнет совсем. Но им не нужно тепло, чтобы согреваться — для того хватит и тех миллионов лучей, что они отражают, скапливают в себе, как в зеркалах-сокровищницах.