Она была к нему жестока. Не так, как жестоки улицы, выживавшие со своих тропинок несчастных, и не так, как детдом, поглощающий в свою пустоту и холодность. Жестокость Насти крылась в том, что она сама осознанно избегала. Она не кричала на Антона, старалась не донимать его, не говорила с ним о том, что ощущала, но он всё равно её чувствовал. Чувствовал целиком, так, как никто другой не мог; все её изъяны, шрамы, посыпанные блёстками, метания и страхи, горечь и тоску, которым она не давала выхода, но давала существование. Он знал её порочной, пустой и сломанной. От него не скрывалось даже то, что пряталось от неё самой, от Роана, Михаила и прочих; он знал это и всё равно…
«Слишком неправильно. И то, что я чувствую — тоже». Так она сказала Тае, так она и думала, но смотрела на Антона — и ей становилось больно. Больно за то, на что она его постоянно обрекала. Спасти её тогда, семь лет назад, было его самостоятельным выбором, но теперь за него всё выбирала она.
И не только. Если бы Антон сказал ей, она не смогла бы не принять. Но он молчал. Молчал, потому что Настя сама отодвигалась, отводила глаза, потому что она знала: понимать свои чувства она не хочет. Не сейчас, когда всё и так катится в пропасть. Не сейчас, когда каждую эмоцию она вытягивает из себя силой. Чувства сильнее её просто добьют. И Антон молчал, молчал ради неё, даже если для него самого это растягивалось в пытку.
Всё-таки он хороший человек.
А вот она — плохой.
Ах, опять «человек»…
Их обтекал поздний вечер. Дорога, по которой бессмертный их вёл, Насте знакома не была.
Они удалились от ярко освещённых аллей в переулки, узкие, с оградами и домами по сторонам — та часть города, что была красиво оформлена. Где-то поблизости прошелестели дороги и скоро затихли вдали — они отодвигались всё дальше от центра района. Исторический и вдохновляющий своими архитектурными фасадами, здесь он переходил в довольно обычный городской вид, ещё не скатившийся до уровня российской серой глубинки, но уже не дышавший вдохновением, как близ реки. Фонари встречались через раз, и трое шли от огня к огню, как стайка мотыльков, легкокрылых и бесшумных, тихих призрачных духов засыпавшего Авельска.
Они шли в такт. Решительные шаги — это Антон. Его тень длиннее. Рядом тенью скользила Настя; она легче, изящнее, она привыкла к своему беззвучию, даже ступала осторожно. Роан слушал их, видел их и вёл, пересекая переулки, огибая опасные места, в которых они могли остановиться. Сегодняшняя ночь была особенной. Не потому что он хотел им что-то рассказать и не потому что вдруг потащил их на улицу к полуночи, а потому что считал её таковой — и они считали так тоже. Не события делали особенным время. Не только события.
Здание Свечки выросло перед ними, словно из-под земли. Неосвещённое, тёмное, в состоянии ремонта. Свечка — это двадцать этажей, возвышавшихся странно и нелепо среди района с ровными уровнями домов; окна по всем сторонам, широкие и высокие, а по форме — соответствие прозвищу: свеча, сверху вообще круглая. Здесь планировали расположить офисы, а потом дизайнеры поняли, что выглядит такое здание вдали от центра по крайней мере нелепо, и вот закрыли на ремонт. Ремонт растянулся, пока что его не двигали. Зато какая точка обзора!
Настя, запрокинув голову, рассматривала здание, Антон озирался по сторонам. Погружённый в полумрак парк с там и тут поблёскивавшими круглыми белыми фонариками при должной фантазии можно было представить как чудесный лес с блуждающими огнями. Роан таким не баловался. Реальность он любил больше снов, потому что реальность — то, чему он принадлежал.
— Лифт не работает, — сообщил бессмертный, — но вы молодые, без проблем подниметесь.
— А зачем? — спросила Настя. С любопытством и без укора. Она ещё чувствовала себя виноватой, славное дитя.
— Не пожалеете, — хмыкнул Роан. — Я тут подожду.
Он вручил им фонарики, заранее взятые из дома, и наблюдал, как они скрылись во мраке, поглощённые безмолвным зданием, словно втянутые в его беспросветную дрёму. Он ждал — одинокий силуэт в слабо освещённой ночи. Затем развернулся лицом к парку, с наслаждением вдыхая терпкий воздух дотлевавшей осени.
— Я вас давно почувствовал, — промурлыкал он. — Выходите. Полагаю, вы не за детишками, но мне всё же интересно.
Два силуэта. Один пониже и в полушубке, от него звучит позвякиванием и шепчущими заклинаниями. Второй повыше и в куртке, от него пахнет гарью и ненавистью.
Миднайт и Файр.
*
Внутри никого не было. Молчали лестничные пролёты, чистые и незаплёванные, покрывшиеся пылью от неиспользованности и осыпавшейся побелкой со стен. Ступени отражали шаги, они были такой высоты, чтобы подниматься было удобно, и двое подростков преодолевали этаж за этажом. Антон оглядывался на Настю, но она шла спокойно, с сомкнутыми губами и отстранённым выражением лица. Ей не было трудно. Должно быть, странность давила прежде всего на психику.
Они почти не говорили на эту тему, но она неизменно вставала между ними. Настя боялась себя. Боялась, ненавидела то, что с ней сделали, и презирала то, чем была. Она выдавливала улыбку, говоря, что всё в порядке, и отворачивалась, чтобы никто не видел её подавленного взгляда. Она обнимала себя руками и говорила, что не мёрзнет, хотя её била дрожь. Она так отчаянно не подпускала к себе никого, будто верила, что одно её присутствие уже ранит. Тех, кто к ней пытался приблизиться, она ранить как раз не хотела. Отказывалась и делала вид, что просто нелюдимая. Не причиняй им боли.
Антон был не таким. Его не тревожило, сколько и чего он причиняет окружающим. Если они ещё рядом, значит, достаточно сильные, чтобы выдержать. Если они захотят, сами уйдут. Ему было всё равно; он закрывался от излишнего вмешательства, обрастая шипами, к нему переставали приглядываться. Здесь же была Настя, которой не нужно было вторгаться в его мир, чтобы его понимать. Она знала всё заведомо, с самого начала. С первого раза, когда он сказал, чтобы она плакала там, в белой комнате, потому что слёзы тогда могли помочь ей вырваться из-под ощущения кары. Маленькая девочка с голосом, разбивавшим стены. Сейчас она выросла, но голос остался.
Антон вырос тоже, но у него как ничего не было, так и нет. Он всегда знал, что отличался от других лиф. Он вышел повреждённым. Не так, как неконтролируемая сила Марии, и не так, как Иосиф ослеп, испытав перегрузку. Антон физически не пострадал. Он и теперь в хорошей форме, силён и вынослив. Его здоровье не было подорвано. Было уничтожено его сердце. То, что образно сердцем называется, все чувства, в нём растущие дивным чудесным садом. Антон — дефект. И для монстров, какими были лифы, и для людей, которым эмоции свойственны.
И что он тогда такое?
Его не особо волновал этот аспект. Ни раньше, ни теперь. Его суть не мешала ему сражаться. Сражаться он мог и умел. Что ещё нужно?
Они поднимались выше и выше. Скоро перед ними открылась крыша.
*
Файр сплюнул под ноги. Миднайт смотрел прямо и с лёгкой полуулыбкой, но больше напоминал сумасшедшего, чем обычного человека. Сейчас постороннему зрителю была бы понятна разница между шаманом и бессмертным: первый не мог до конца скрыть наигранность, тогда как второй улыбался естественно и искренне, таким и являясь. Роан глядел на гостей с любопытством. Вот он какой, гадатель, предсказывающий дату смерти… Ещё совсем мальчик. Почти ровесник Касперу, хотя совсем тощий и невысокий, выглядит младше.
Рядом с ним, видимо, его охранник. Лицо весьма знакомое, хах. Настенька его ненавидит. Роан перевёл смеющийся светлый взгляд на Файра, и тот исказился от злости, но не посмел ничего предпринять. Хм. Как цепной. Неужели и его буйный нрав Лекторий сковал своими тяжелейшими цепями?
— Тебе стоило пойти к NOTE, когда пробудилась странность, — вздохнул бессмертный. — Мы бы дали тебе не только свободу, но и счастье.
— Как же! — тут же ощерился Файр. — Вы-то ваще не в курсе, как странность появилась!