— Ты вообще не обязан что-либо делать для странных в Авельске, — протянул Михаил. — Я же знаю. Тебя для работы с нормальными позвали. А покрывать хитросплетения Роана, строить планы для Каспера, вызволять лабораторных деток… Где предел твоему благородству?
— Благородство? — друг со смешком изогнул брови. — Вот как ты это называешь?
— Могу ещё синонимы подобрать.
— Попробуй.
С его интонацией это звучало как: «Рискни».
— Ты всё такой же, — тепло усмехнулся Михаил. — Но я рад. Время идёт, а ты так же надёжен. Что-то постоянное в жизни.
— У тебя всё вечно меняется.
— Да. Мне нравятся перемены. Нравится, когда жизнь не стоит на месте. Привязанности угнетают.
— И ты позволил загнать себя в рамки NOTE, а потом женился.
— Это другое. — Принесли вино. Михаил коснулся бокала, вслушиваясь в собственное прикосновение. Ему не столько хотелось пить, сколько разговаривать. И Борису, если он верно понимал эмоции товарища, тоже. — NOTE — это лекарство от одиночества. А Катя… Катя — это особенное. Она сама особенная. Она столько всего изменила; я и не думал раньше, что так бывает.
— Если я захочу услышать сопливую любовную историю, я возьму роман у девушек в отделении.
— Ты, как всегда, удивительно тактичен. Впрочем, я не обижаюсь. Прямота — хорошая черта, хотя некоторые могут так не считать. Управление ты наверняка раздражаешь.
— Тем, что не слушаю их приказы? — усмехнулся Борис. — Где бы вы были, если бы я им следовал?
— Понятно где. — Михаил откинул со лба пару мешавшихся прядей. Он привык зачёсывать волосы, и теперь, единожды их не убрав, словно в прошлое вернулся. Бар, всколоченный блондин и аккуратный брюнет, скоро грянет бой. Что там Роан о времени говорил? Роан говорил, что время циклично. События имеют свойство повторяться, отражаясь в настоящем чертами прошлого. Стоит надеяться, что и в этот раз им повезёт в освобождении лиф. Лифы, эти дети…
— Болтай уже, — раздражённо выдохнул Борис.
— М-м, что?
— Когда ты больше думаешь, чем говоришь, у меня возникают серьёзные опасения. После такого обычно все установки летят к чертям, а ты каким-то образом умудряешься повернуть ситуацию в свою сторону. Так что болтай уже. Что ты там хотел рассказать, что сюда приволок?
В мягком освещении тонули тени, сливаясь точными штрихами туши в размытые чернила, обтекали по формам, гасили силуэты бликов. Странность Бориса исключала возможность, что их подслушают — один из режимов, которые действовали постоянно. Нужно много сил, чтобы поддерживать работу странности без перерыва, но предел Бориса был так далёк, а свободную энергию он направлял так правильно, что применение странности на микроуровне его не иссушало. Полезно. Вообще способность полезная. Власть над материей в определённом радиусе вокруг себя…
Михаил, к сожалению, своей странностью сражаться не мог. Он показывал другим людям воспоминания и прошедшие события, однако как оружие это использоваться могло разве что скрытно — как покажет, так и воспримут. Обращаться нужно не менее аккуратно, чем с некоторыми боевыми способностями, и всё же в основном применение больше бытовое. Поэтому его и раньше не пускали в сражения; правда, пф, кого он послушал? Никого. Так и полез. Потом влетело, помнится, но Михаил не придал особого значения этой мелочи. Он поступил, как было правильно. Он поступил так, как хотел поступить.
— Я ненавижу проект, — произнёс он, утыкаясь взглядом в вино. Алое, как кровь. Кровь на руках, кровь на одежде, кровь на камнях. Мёртвая земля, ветер, смешанный с пеплом, холодный металл в кости. Страшные глаза маленьких чудовищ, смотревших на пришедших к ним на выручку людей безо всякого интереса, потому что их ничто не волновало. У всех были свои причины относиться к LIFA плохо, но Михаил питал к нему настоящую ненависть, глубинную и разъедающую, как чёрный яд. Его изнутри жёг гнев. Постоянный, непроходящий, тревожащий. Бесконечный и постоянно причиняющий боль. Михаил ненавидел проект LIFA.
— Я знаю, — сказал Борис. Он не пытался вникнуть или как-то поддержать. Он был способен на сочувствие, просто в своей особенной форме, но Михаил и не требовал иной. Ему хотелось говорить. И Борис знал, как и суть ярости товарища. Михаил перевёл взгляд на него. Мужчина с короткими тёмными волосами, строгими чертами лица и стальной осанкой, ясные голубые глаза слегка прикрыты — символ расслабленного внимания — всё это было знакомым. Поймав наблюдение, Борис чуть наклонил голову и неожиданно сказал: — Надеюсь, теперь ты счастлив.
— Был бы счастливее, приди ты на мою свадьбу. — Михаил дразняще хмыкнул. Он прекрасно помнил причины Бориса, так что не винил его. Пожал плечами. — Я рад видеть тебя спустя три года. Мне тебя не хватало.
— Ежовых рукавиц или действенных пинков?
— Вот именно, — с весёлым фырканьем Михаил закатил глаза. Впрочем, он тут же сбросил веселье и обратился серьёзно: — Я благодарен, что ты не запрещаешь мне участвовать, но есть кое-что ещё. Если со мной что-то случится — да не морщись, это реальная возможность — переоформи документы Светы на меня. Моё наследство будет меньше, но так всяко лучше, чем если её заберут обратно. Она не нуждается в том обществе. Она вообще не нуждается в нормальных, только пока что этого не понимает. Роан приглядит за ней, но именно тебя я прошу о такой маленькой услуге. Окажешь?
— Разумеется. — Ни капли сомнения в голосе. Взгляд стал цепче. — И не думай умирать. Это приказ, Каринов.
— Приказ принят, Круценко.
Михаил улыбался. Борис смотрел на него мрачно, потянулся к бокалу. Оставалось совсем мало времени и ещё много вина. А они оба помнили — они из тех, кто будет идти до конца.
Всё давно было решено.
*
Дома было тихо, когда Антон вошёл. Он стряхнул куртку, повесил на крючок — привычка, выработанная уже тут, в Авельске; раньше каждую вещь приходилось держать при себе, иначе «прекрасные» ребята в детдоме норовили прибрать к рукам или испортить. Но сейчас о таком и не думалось. Это место — то, в котором Антону не нужно запоминать мелочи, он сам их строит. Это место — безопасность.
Он стянул кроссовки, прошёл в гостиную. Тихо. Телевизор сонно чернел экраном. Стеллаж тускло красовался книгами, сервизом и небольшими мелочами декора — какими-то статуэтками, дополнявшими приятную атмосферу. Дверь на балкон была открыта, и Антон завернул туда. На уже застеклённом балконе стояло мягкое кресло, и сегодня здесь, согнув колени и повернув голову, сидела худенькая девушка с тёмно-русыми волосами, в шортах и футболке, босая. Настя. Самый удивительный элемент этого безопасного места.
Здесь прохладно, почему она уснула? Глаза были закрыты, дыхание ровное. Антон присел на корточки, так что его лицо оказалось ниже её. Он не двигался, просто смотрел. Белёсый свет осеннего дня широкой волной затапливал балкон, почти материальный, тяжёлый. На коленях Насти обложкой вверх лежала раскрытая книга — вывалилась из ослабевших пальцев, видимо. Настя мало спала последние дни.
Она хрупкая. Безумно хрупкая. Антон видел её разной и мог сравнивать. Он видел маленькую бескрылую лифу, утыкавшуюся носом ему в плечо в грязном переулке и скрывавшую безудержную хрипящую боль в лёгких. Он видел всё забывшую, вышедшую из богатой холодной семьи и никогда не получавшую от неё тепла девушку. Он видел ту, кто не усомнился, когда монстр в костюме фокусника попробовал атаковать — она предупредила их, сломала ему хребет, она была в шоке, но не жалела. И он наблюдал за Настей теперь — за единственной, за кем он хотел наблюдать, кого он хотел видеть и чувствовать.
Антон давно решил, что не будет ни в ком нуждаться. Ни в ком и ни в чём. Ему всегда было плевать на происходящее, если оно не касалось его выживания, да и смерть его не беспокоила. Всё равно, жив он или мёртв. Ничто не имеет значения в этом мире.
Ничто — кроме этой стеклянной девушки, свернувшейся в кресле с пледом на плечах.
Он бы, наверно, давно умер. Но сначала ему нужно было защищать брата с девочкой, затем эту же девочку прикрывать, затем ждать улыбчивого бессмертного, затем вновь защищать её — уже девушку. Он ничего не выбирал сам, потому что не нуждался в выборе. Центром его жизни всегда была Настя. Больше у него ничего не было.