— Ты в порядке? — заботливо спросила соседка по парте.
— А? Да, да. Задумалась.
Урок не был ей интересен, хотя читать она любила. Возможно, дело в настроении; с утра расшатанное состояние не желало восстанавливаться. Настя перевела взгляд на окно. За ним серовато белилось небо, такое спокойное и равнодушное, чистое. Она бы тоже хотела чувствовать себя чистой. Взмыть, как птица, крылья раскинув, ощущать перьями свободные потоки и не беспокоиться о земле, даже зная, что однажды придётся приземлиться. Хотелось быть свободной, но пока что она чувствовала только одиночество. Одиночество — и отдалённость ото всех, точно плотный кокон, закрывающий солнечный свет.
«Совсем расклеилась», — хмуро подумала Настя, любуясь пламеневшей за окнами листвой рябины. «Нужно смотреть на жизнь позитивнее, да?..» Получалось не очень, но она постаралась. Да и день такой… Разговор с Каспером и Люси, Роан, а ещё сегодня четверг. Четверги никогда ей легко не давались.
Урочные часы тянулись долго, но их окончания Настя всё равно не желала. Она не торопилась, собирая вещи, когда отзвенел последний звонок, заявляя об окончании учебного дня. Она не спешила, спускаясь по лестнице, в гардеробе одевалась спокойно, не набрасывала вещи на себя как попало, точно младшеклашки. Даже показавшись на улице, она сначала остановилась, вдыхая кристальный преддождливый воздух и его уютную, немного грустную блёклость. Деревья горели осенью. Тёмный тротуар был заметён листьями, словно тонким ковром.
Обычно её забирал Михаил, но его уже как две недели нет в городе. У резных ворот стоял Роан, дружелюбно разглядывая проходивших школьников. Он помахал Насте рукой, и та поторопилась подойти.
— Готова? — спросил бессмертный.
Она со вздохом кивнула. В сердце росло печальное волнение, каждый четверг сопровождавшее её. Наставник предложил пройтись, и она не была против. Всё-таки посещение больницы — дело, к которому нужно подходить аккуратно.
— Привет.
От её слов ничего не изменилось. В маленькую раковину в углу Настя слила старую воду, налила свежей; забрала у Роана небольшой букетик и поставила в стакан рядом с кроватью. Цветы живые. Они яркими красками пестрили в белой палате — единственное яркое здесь. Девушка в окружении проводов казалась совсем бледной.
Настя присела около кровати, положив ладонь поверх худой руки, покоившейся на чистом одеяле. Два с половиной месяца. Два с половиной месяца, Тая, а ты всё не приходишь в себя. Краем уха Настя услышала, как мягко прикрылась дверь; Роан вышел, но ей было всё равно. Она вглядывалась в лицо спавшей беспробудно подруги и старалась сдержать слёзы.
Они с ней никогда не виделись, но сейчас Настя отдала бы что угодно, чтобы слышать Таю — не обязательно её видеть. Не такой ценой. Одна короткая встреча за всю жизнь, и вот они по разные стороны: Тая в краю сна, Настя среди бодрствующих затерялась.
Они были в одной лаборатории годы, но ни разу не пересеклись. Преднамеренно ли им не давали видеться или нет, но их всегда разделяла стена: тонкая стена между одиночными камерами. Детей выводили, некоторые могли взаимодействовать, кое-как общаться на одном им понятном уровне; Настя была лично знакома с некоторыми ребятами, других мельком видела по дороге к разным кабинетам, как и они видели её — но среди всех встречавшихся не было Таи. Зато у них была одна стена и время на разговоры. Они говорили обо всём, о чём думали, и сблизились надёжно и верно. Тая была первым другом Насти.
Неудивительно, что она так отчаянно пожертвовала собой, пытаясь её защитить — её, девочку, которая не помнила лучшей подруги.
Но голос Таи всегда жил в ней. Это осознавать как-то странно, даже больно; Настя ощущала это в груди, в самом сердце. Они провели много времени порознь и вместе, потом по-настоящему были разлучены, Настя всё забыла — и всё-таки есть вещи, остающиеся навсегда.
Навещать Таю было тяжело — тяжело было видеть её в таком состоянии. Похудевшая, безжизненная, пусть и дышавшая, и всё из-за Насти. Это рвало душу и поднимало горечь в сердце. Четверги были самыми плохими днями.
Вновь открылась дверь. Настя поднялась на ноги, поправляя на плечах больничный халат. Ей было плохо и тошно, и мир вокруг казался совсем безжизненным. Тусклым. Пустым. Охота закончилась, но не принесла счастья, и октябрь надвигался холодными вихрями растерзанных листьев.
— Пойдём? — позвал её Роан.
Они не отправились домой сразу. Бессмертный, мало слушая скромные возражения воспитанницы, потянул её на какую-то из мелких площадей, и она пошла за ним, держась на пару шагов позади: привычное расстояние. В ней так перемешались физические привычки, что порой становилось тяжело идти с кем-то вровень — рефлексы лифы говорили держаться подальше, так, чтобы удар не дотянулся, обычная девочка не боялась, но и не льнула. Две стороны постоянно растягивали её, и когда-то Настя даже боялась, что по швам треснет не только её рассудок, но и тело. Однако нет, обошлось. И всё-таки прикосновений к себе она старалась избегать.
— Мама приедет, — сказала Настя. Она смотрела себе под ноги, на носки сапожек, на гравий и дорожку. Время от времени в углах тропы попадались потемневшие грязные листья. Они умирали, не способные до неба дотянуться, хотя когда-то почти к нему взмыли.
— Ты не рада?
— Нет. Я… не думаю, что хочу её видеть. — Она остановилась, когда остановился он. Усилием воли заставила себя говорить: — Я вообще не думаю, что хочу видеть кого-либо. С тех пор, как вернулись воспоминания… всё стало так запутанно.
Она вздрогнула, осознав, что это та самая площадь. Ребёнок с мячом, Файр и синеглазая девушка, закрывшая её собственной спиной, заливавшая руки кровь… Расколотого фонтана здесь уже не было, но асфальт трещинами бугрился, и Настя отступила, обхватив себя руками. Её била дрожь. Подавленный взгляд в сторону Роана — но тот стоял, с созерцательным спокойствием разглядывая площадь и лавочки.
— Никто не сможет заставить тебя жить, если ты сама этого не хочешь, — проговорил он задумчиво. — Так я однажды сказал Антону.
Над ними простиралось серое небо. Оно хмурилось по осени, но не плакало, словно после июля в нём не осталось слёз.
— Антону?
— Я нашёл его истерзанным, на грани гибели. Он не первый, кому от мира не удаётся отщепить кусочек света, и не последний из неприкаянных бедняг, которые лишены помощи. — Роан на неё не смотрел, он смотрел на площадь. Выражение лица у него было светлым: до странности светлым, учитывая, что говорил он грустно, и глаза его не были веселы. Настя замерла, рассматривая его. Ветер всколыхнул светлые волосы, и Роан оглянулся на неё: глаза пёстрые, карий, зелёный и серый в них, и в зрачках словно сияние — не то яркое, что заставляет людей полыхать, и не то, что разжигает в них пожары, а…
— Сколько Вам лет? — совсем тихо спросила Настя.
Роан улыбнулся, но в этой улыбке не было счастья.
— Я перестал считать после двух сотен. Недавние расчёты показали, что родился в четырнадцатом году до наступления нашей эры.
Настя молчала, глядя на него.
— Хотя моё время неизмеримо, ваше всегда ограничивается рамками, — продолжил бессмертный. — Не упускай шансов, малышка. Однажды отказавшись, ты можешь и не согласиться — не будет возможности. Это не приказ; я ни к чему тебя не принуждаю. Это лишь совет. Ты можешь прислушаться, можешь пропустить мимо, делай выводы сама. — Он уже не улыбался. — Теперь у тебя есть выбор. И он всегда будет. Нужно лишь иметь смелость его принять.
Она сидела, положив руки на колени, и думала. Хотелось выдать что-нибудь стоящее, но больше всего ценилась тишина, и Настя молчала, рассеянно водя глазами по площади. То и дело показывались люди, мимо проходили, но на саму площадь мало кто заглядывал: события лета, подозрительный взрыв, надломивший асфальт, всё это было для них живо и, значит, опасно. Откуда им было знать, что виновница того раскола прямо тут сидела, да ещё и являлась обычной девочкой-школьницей? Рядом сидел Роан. Он крошил голубям захваченное печенье и выглядел самым обычным юношей.