Он бежал отсюда вместе с двоими детьми, а возвращался один.
Дорогу Антон узнавал легко. Скрытая чей-то закрепившейся странностью, она не показывалась обычным лесникам, однако датчики проекта вовсю функционировали. Когда-то Антону предложили вырезать из его тела чип, но он отказался: предчувствие, скорее всего, и сомнительно, что ностальгия. Он оставался лифой по крови, но кроме всего была ещё и универсальная система — лично для него. Тех детей, у которых странность перевешивала предполагаемые границы, прививали дополнительно. Ещё одна метка. Та, по которой определяется опасность. Не такая, как «стоп-метки» на запястьях, а подходившая под код всех работавших в лаборатории; благодаря этому чипу Антон сейчас допускался к своему поиску: странность считала его «своим».
Воздух холодел. Из его чистейшей прозрачности исчезали краски. Близ лаборатории всё было мертво, как и само её здание, и стволы вокруг чернели, а ветви превращались в тонкие ломкие полоски, плоские и хрупкие, как бумага. Антон коснулся одной кончиками пальцев — и она рассыпалась. Под ногами чернела гнилая листва. Сухой ветер сгонял серый пепел. Места, где происходят сражения странностей, сложно назвать красивыми.
Мёртвый лес перешёл в пустырь. Здесь едва оставалась трава, да и та ломкая, отчаянно пытавшаяся прорасти на гиблой земле. Антон не давил её, ступал между хилых кочек. Под ногами попадались обломки. Грандиозное сражение состоялось, но лицезреть тогда не удалось: нужно было спешить. Антон приближался к развалинам лаборатории.
Ничего впечатляющего — куски и руины, покрытые пеплом, не выветрившимся даже спустя столько лет. Где-то валялись неживые линии кабелей или аппаратура. Знатно всё взорвалось, да? Антон наступил на остаток какой-то железки. Металл с горьким хрустом развалился на мелкие осколки. Здесь всё мертво, даже плотные материи. Дышалось с трудом, как в воздухе, переполненном дымом; царапало горло при вдохе. Температура упала, и теперь с выдохом изо рта вырывались клубы пара.
Место, которое он ненавидел, раскидывалось перед ним стылым скелетом разрубленного прошлого.
— Я вернулся, — сказал Антон в пустоту. Он успел пожалеть, что не носил шарф: было бы, чем рот прикрыть. — 2BI. Бракованная лифа.
Забавно. Кажется, он первый, кто посещает эту территорию за долгое время. Остатки лаборатории не отозвались эхом: здесь ничто не улавливало звуки. Мягко, не наступая на обломки и минуя неровности, Антон приблизился ко входу: от него остались только стены. Вниз уходил тоннель лифта. Запасная лестница на нижние этажи уцелела. Антон, не прикасаясь к стенам, полез в рюкзак и достал фонарик; пронзительный луч разогнал пыль. Всё было покрыто пеплом. Где-то, потрясающе упорно держась, мигали цветные лампочки сигнализации, но и они доживали свой век. Это место сгинет раньше, чем погаснут последние его отголоски. Этого места уже не будет, но его порождения по земле ещё пройдутся.
Лаборатории может и не быть, но она всегда живёт в лифах.
Отвратительно. Монстры, создавшие этот проект, отвратительны.
Вспоминая выражения Веры, Антон не мог не признать, что Вильгельм заслуживал худшей кары. Но Настю винить, конечно, нельзя, она поступила быстро и инстинктивно. Настя… Он запретил себе думать о ней. Не сейчас.
Но воспоминания сами вставали перед глазами. Он как раз выскочил из своей камеры, блокированные двери которой не успели захлопнуться. В общем хаосе едва успел вытащить Савву. Помчались по коридору, а там, прижимаясь к стене своей комнаты, сидела девчонка с худыми коленями. Таких лиф в лаборатории было много, но почему-то Антон прыгнул именно в её камеру. Она посмотрела на него круглыми тёмными глазами — и приняла руку. Больше они не расставались.
Отсюда было много выходов, но проворные дети, знавшие коридоры, быстро выбежали. Напавшие на лабораторию не уследили за тремя мелкими фигурами, ускользнувшими в час удара, и не сразу поняли, что упустили. Никто не знает, как сложилось бы их будущее, заметь NOTE их тогда. Всё было бы иначе, наверно. Для Насти. Для Антона. Для Саввы.
«Я знаю, кто ты, — сказал ему Файр на последнем этапе Охоты. — Дефект. Братоубийца».
…Стены отзывались холодом, как будто солнце сюда не доставало. Может, так и было: лето не забредало в проклятый край, проливший столько невинной крови. Антон, глубоко вздохнув грязный воздух, шагнул в тени руин. За его спиной смыкался мир, отрезая от настоящего и погружая в прошлое.
========== 3 / 4. Одинокий ребёнок ==========
— 6 октября 2017
Над пустырём разносилась песнь.
Так воспринималось, возможно, потому что некому приходить сюда, чтобы стоять, подняв голову. Посреди пустыря, обнесённого решётчатой оградой, где некогда было озеро и разливался потоками палящими закат, стояла одинокая фигура, и волны раскатывались вокруг неё. Не всплески отпечатков, как от шагов по лужам, а вибрации. Длинные и короткие, скорые и медленные, но все — наполненные силой, энергией, струившейся в каждой ноте зова, который не услышало бы ухо человека.
На запястьях проступали полосы. Руки стряхивали кровь, а голос не стихал. Всё должно быть доведено до совершенства, и фигура пела в открытое небо, и её отчаянный, горестный зов сливался с пустотой покинутого места, словно его неотъемлемая часть.
Настя не знала, что такое принятие. Хотя Вильгельм намекал перед смертью про контроль, ей давалось это с трудом. Она вырывала каждую ноту из своих уст, силой проталкивала голос, разрезая им воздух. Каждый вздох был сражением, каждый элемент пространства вокруг — полем боя. Её странность не шла на контакт. Она умела убивать, рушить и раскатывать потоками силы, но не умела отступать и поддаваться. Её странность была чужеродным ей врагом, из когтистых лап которого Настя старалась вытянуть возможность говорить, не срываясь в шёпот.
— Довольно, — позвали её, но крик не прошёл преграды сознания.
Настя пела, и песнь её постепенно переходила в вой.
Она была рождена расколотой, склеена пластырями вместо клея, вновь разбита и вновь собрана. Она находила в себе новые осколки и вставляла в не их места. Она создавалась заново — покорёженная, искажённая. Лифа была ужасна в своём безумном одиноком незнании, но по-своему прекрасна. Девочке из собранных осколков не удавалось принять в себе даже это.
Тая спала далеко, и глаза её подёргивались туманной синевой.
Где-то за пределами её зова в одиночку сражался со своими целями Антон.
Она не слышала их и не ощущала. Она не могла до них докричаться. Её песнь переходила в вой, и вой раздирал душу, превращаясь в скорбную, тупую боль. Кровь струилась вниз, пачкая землю багровыми разводами. Воздух впитывал в себя странность и пел ей в унисон, и в нём слышался сухой сезонный плач. В ответ на её голос вокруг содрогался мир, и она содрогалась с ним вместе, всё больше отступая за грани дозволенного.
— Перестань, — теперь уже не могла не услышать она. — Хватит, котёнок. Всё в порядке.
Не боясь изляпаться в крови, её мягко взяли за запястья, и вой затих, сменившись дрожавшим дыханием. Обессилено подогнулись колени, и Настя медленно, не открывая глаз, опустилась на землю, утыкаясь лицом в одежду её обнимавшего человека. Её штормило. Боль пронизывала слабое тело, и каждый вдох отдавался грохотом водопада в висках. Хотелось плакать.
Но не получалось.
— Со мной что-то не так.
Она приняла картонный стаканчик, согревая озябшие пальцы. Голова кружилась, но запах горячего сока с фруктами вернул возможность шевелить языком. Разум мутнел, отгораживаясь разводами слабости. Мыслить трезво не получалось, но она по крайней мере фокусировала взгляд. Перемотанные бинтами запястья щипало. Проходившие мимо люди на заурядную девушку на лавочке внимания не обращали. Шумный перекрёсток отзывался часом пробок. Среди сизой прохлады прорисовывались облетавшие рябины.