— А ещё ей не нужны проблемы. Не то чтобы я против, однако подумай о последствиях. Лекторий не отпустит так просто.
— Я в курсе.
Издав многозначительное «хм», Михаил погрузился в размышления. Вообще-то было бы глупо отрицать, что он не может такое устроить. Сейчас передать Айзека обратно — лучший вариант; пара комбинаций, обращение к некоторым ребятам из спецотделов, возможно, звонок-другой в Город-без-имени… Сложно, но выполнимо. Да и глаза у Каспера горели знакомым выражением: не отступится. Да уж, спасать гиблые души — какое-то увлечение странных. Роан, Каспер, много других. Михаил, правда, не имел ничего против: когда-то он был таким же неприкаянным, никому не нужным отщепенцем.
Просто нельзя назвать нормальным, что одних NOTE спасает, а других топит.
— Допустим, я это устрою, — вздохнул, наконец, Михаил.
У Айзека аж глаза засверкали. Ясно, паренёк сам стремится скорее Лекторий покинуть. И вообще он был бы полезен, всё-таки в отделе связи работал. Ещё бы из цепких лап врагов его вырвать — а ведь Лекторий так трудно оставить…
— Кстати, где сейчас Настя? — спросил Каринов.
Борис переглянулся с Каспером, и само это Михаила уже насторожило.
— Видишь ли, — предельно аккуратно начал Каспер, — недавно пришло сообщение от матери Насти. В общем, она здесь. Твоя сестра.
Аппетит мигом пропал.
*
У дверей она остановилась, словно споткнувшись о что-то невидимое, и застыла, не решаясь идти дальше.
— А вы не пойдёте? — с надеждой спросила Настя учителя.
Тот, видимо, подметил, что она просто тянет время, и мягко отказался: вряд ли Насте стоит показываться на глаза матери вместе с каким-то подростком, даже если этот подросток самой матери старше раз в сто.
Не то чтобы она боялась… Её никогда в семье не били. Не кричали. Просто Настя всегда чувствовала: её здесь даже не любят, именно ненавидят. Сначала она думала, что недостаточно старается, недостаточно хороша для них; затем, когда подросла, стала думать, что она нежеланный ребёнок или вообще приёмная. Последний вариант подтвердился этим летом, но даже так есть сложности.
Их просто заставили. Настя не помнила толком, как, но знала: Михаил пошёл на крайние меры, чтобы уговорить свою строптивую сестру и её мужа взять дикого пугливого ребёнка. Они искали по сиротским домам кого-нибудь адекватного, а им досталось нечто такое же ненормальное, как сам Михаил — незавидная судьба. Настя получила девичью фамилию матери, когда отец отказался давать ей свою. Отец вообще был предельно холоден с ней, и девочка долго считала, что она от другого брака. В принципе, правда не такая далёкая. А вот отчество у неё всё-таки от приёмного отца.
Встреча с матерью не могла девушку обрадовать. Да, они никогда не ладили, да, они обе вздохнули с облегчением, когда попрощались, да, они не сближались, даже если Настя того хотела, но… после открывшейся правды вся жизнь казалась другой. Детали становились значимее. Причины проступали за событиями. То, что Настю навязал Михаил, то, что у матери было чутьё на странных, даже если она сама не была из их числа, то, что они с отцом всегда знали, что их приёмная дочь — не такая, как все. У них были причины её невзлюбить. Жаль, что они так и не попытались эту неприязнь преодолеть: Настя выросла в окружении, которое никогда её не любило.
Поэтому ли для неё так удивительна забота? Настя косо взглянула на Роана. После разговора, который ещё больше её запутал, воспринимать его честным стало трудно. Мало ли где он темнит, бессмертный всё-таки. К тому же, люди NOTE, они всего лишь…
Антон. Антон спасал её раз за разом. Но сейчас его рядом не было.
Настя отворила дверь и вошла в кафе.
Единственно занятый стол располагался ближе к центру заведения. Всего два стула, на одном из них — женщина средних лет, но в хорошей форме. У неё были натурально светлые волосы и светлые глаза, и в этом она походила на брата, однако на гамме их общие черты заканчивались. Михаил был светлым, лучезарным, сияющим; от матери скорее веяло прохладой, словно ранней зимой, и взгляд её был равнодушен, манеры — скупы, а не любезны. Она, возможно, не была плохим человеком, но Настя не знала её настолько хорошо. Девушка вообще её плохо знала.
— Привет, мам, — произнесла Настя, сглатывая волнение. Приблизилась.
Женщина смерила её пронзительным взглядом.
— Здравствуй. Ты похудела.
Как она углядела под пальто — непонятно. Впрочем, это не столь важно. Настя присела напротив, ёжась от смущения: хотя они не виделись месяца четыре, ощущение было, словно они прощались несколько лет назад. Мама ничуть не изменилась. А вот Настя, пожалуй, очень.
— Ты больше не носишь перчатки, — заметила мать.
— Э? Ну да. Они… мне больше не нужны.
— И говоришь громче.
— Стараюсь.
— Выглядишь, как будто наконец-то взялась за себя.
— …В каком смысле?
Мать всегда говорила чётко, раздельно, каждое слово проговаривая. Она работала с иностранцами, так что всегда держала речь под контролем; каждая фраза рубила, ровно и идеально звучала, словно предел мечты композитора — нота за нотой. По её голосу сложно было определить выражение, да и лицо не давало намёков; сперва это путало её собеседников. Удивительно, что отец настроение жены всегда угадывал. Навык, наверно. Или потому что сам был таким же.
— Наконец-то что-то ищешь. — Ни признака одобрения или неодобрения, прямая констатация факта. — Всегда была потерянной, а тут оживилась. Выглядишь болезненно, но хотя бы определила для себя что-то. Уже лучше.
«Болезненно? Из-за странности, что ли?»
— Всегда — это с самого начала? — спросила Настя: спросила, чтобы спросить. Робость неожиданно отпала, сменившись небывалой раскрепощённостью, словно камень с души свалился. Возможно, наставник был прав. Ей как раз нужен был разговор с матерью.
И возможно, что Каспер был прав тоже: мать с ней поговорить хотела.
Впервые в лице этой ледяной женщины нечто дрогнуло.
— Значит, Миша тебе рассказал? — поинтересовалась она так же холодно.
— Не совсем. Я думала о чём-то таком. А детали уже в июле узнала. — Настя ожидала от себя смущения: тема не из приятных. Тем не менее, говорилось легко. В том ли дело, что надо было просто расставить все точки над «i» раньше и не мучить себя напрасно? Внезапно перестав бояться чего-либо, она выпалила, глядя в лицо матери: — Из-за этого вы меня не любили? Из-за навязанности?
Мать впервые — кажется, за всю жизнь — посмотрела ей в глаза. Действительно, светлые, как у Михаила; но у Михаила там весеннее свежее сияние, а неё кристально-медовый лёд.
— Миша поступил очень самонадеянно, мы же не собирались тратить время и силы на чужого ребёнка, которого не сами выбрали. Мы с Мишей много ссорились, но в конце концов я сдалась. — Она смотрела в упор, но не угрожающе. — Никогда прежде не видела, чтобы мой брат так рьяно кого-то защищал. Тебя он держал, как сокровище. Пылинки сдувал. А ты смотрела дикими глазами и пряталась при каждом звуке — кому такой ребёнок нужен?
Настя горько усмехнулась.
— И отец меня ненавидел. И… ты тоже?
— Мой муж — да. Никак не мог смириться. Однако я не ненавидела тебя, Настя. — Ещё одна неожиданность: мать словно раскрылась. Однажды за целую вечность проглянула боль в её сдержанной манере, треснули старые, хоть и блестевшие латы. Ловя момент, Настя замерла, во все глаза рассматривая открывшуюся ей женщину — человека, с которым не была знакома. Мать же продолжала: — Мне не нравилось то, что ты из себя представляла. То, что ты была похожа на Михаила — тоже необычная. Но я не питала к тебе ненависти. И сейчас не питаю.
Девушке хотелось плакать, но глаза были сухими. В кои-то веки они говорили так, как должны были. Момент давно упущен, срок истёк, но они упрямо нагоняли его: никогда не поздно всё исправить. Никогда не поздно во всём признаться.
— Прости за все неприятности, — проговорила Настя, губы её дрожали.