— Я виновата перед тобой больше, — покачала головой мать. — За то, что так и не подарила семью. Ты выросла слишком одинокой.
— Нет, я… я здесь. Там, где должна быть. — Настя попыталась улыбнуться. Ей хотелось улыбнуться. — Всё, что произошло, привело меня сюда. Я рада, правда. Вы дали мне дом, воспитание и спокойную жизнь; спасибо за это.
Мать смотрела на неё, словно не узнавая, и в её светлых глазах вместе с изумлением растекалась гордость.
И Настя вдруг поняла: это конец. Они больше не связаны. Сейчас они рвали последние нити, те, что болели сильнее всего; это было прощанием. Документы останутся, и будут отправляться родителям в другой город бумаги на роспись от школы или ещё чего-нибудь, но… но это всё. Они порвали со всем. Это было прощанием.
Они обе встали. Мать обнимала Настю долго, крепко, в длительном прикосновении передавая то, чего недодала за пролетевшие годы, и Настя прижималась к ней, как никогда не льнула из-за отчуждённости. Потом мать пожелала ей удачи, как желают в добрую дорогу.
— Однажды ты найдёшь себя, — сказала мама, проводя ладонью по её щеке. — Не сдавайся.
— Передай мою благодарность отцу, — улыбнулась Настя. Теперь точно улыбнулась. Широко. — Спасибо, что вырастили.
Мать развернулась и, запахивая на ходу пальто, вышла из кафе. Через стеклянные двери было видно, что кто-то остановил её там, но Настя не смотрела; она глядела себе под ноги, стараясь не расплакаться. Всё, да? Так легко на душе. Больно, но легко. Двери снова отворились, впуская гостя, и девушка увидела приближавшегося Михаила — взволнованного, даже немного растрёпанного, что его внешнего облика не портило.
Михаил ничего не сказал, только протянул руки. Настя обняла его, но в этот раз совсем коротко. Она ещё ощущала тепло матери, и тепло Михаила казалось чем-то похожим — и одновременно другим.
Вокруг неё есть люди, которые о ней заботятся. Возможно, она просто этого не замечает.
========== 3 / 5. Призрачность пустоты ==========
— 6 октября 2017
Антон шагал, и вокруг него разворачивалась двойственная картина. Память услужливо напоминала о себе, обрисовывая руины контурами, накладывая своё виденье прошлого — знакомые коридоры, кабинеты, повороты. Всё тёмное и почти разваленное: когда-то лабораторию до корней раскопали, сохранив материальное, но уничтожив энергетическое. Хотя это место ещё имело облик, оно было пустым — полностью выпитым вакуумом. Воздух, покапывавшая вода, темнота, стены и обломки — да. Но всё это было призрачным. Из самой материи вытянули действительность, и проклятое место под влиянием слишком многих пересекавшихся странностей само стало обезличенным.
Лаборатория-призрак.
Он включил фонарь, освещая себе дорогу. Везде обломки. Хотя прошло много времени, где-то ещё темнели разводы старой крови. Битое стекло похрустывало под кроссовками. Там и тут валялись куски аппаратуры, мотки проводов и кабелей, разломанная электроника. Лампочки аварийных выходов частично погасли. Где-то ещё бренькала красным, зелёным или синим оттенком сигнализация, но её голос утопал в дымчатой мрачной тишине руин. По боковой лестнице Антон спустился на второй этаж, подземный, и прошёлся по периметру. Ничего особенного. Мрак, молчание, бдение. Реальность здесь рассеивалась в иллюзиях, и на какой-то момент ему померещился он же — ещё ребёнок, с капельницей и повязкой на лбу. Антон моргнул. Нужно сохранять рассудок, он не собирается выбраться отсюда сумасшедшим.
Ближе к поверхности — отсек, занимавшийся бумагами. Расчёты, итоги, планирование. Как сделать, как воздействовать, что затронуть в этот раз. Антон проверил каждый кабинет, но документов не осталось: либо выгорело во время битвы, либо размякло от воды и давно превратилось в комья бесполезного мусора.
Дышать было трудно, словно сам воздух мешал. И стоял дикий холод: при выдохе во мраке рассеивались облачка. Парень поёжился, радуясь, что оделся более-менее тепло, и по второй лестнице спустился на этаж ниже.
Камеры содержания. Здесь реальность размывалась во что-то ещё больше запутанное, шуршащее-молчашее. Гробовая неподвижность приборов. Застывший во времени сон. Снаружи могут проходить часы, дни, годы, даже прямо сейчас — возможно, Антон выйдет уже стариком. Нет, нельзя поддаваться; встряхнувшись, юноша пошёл вдоль камер.
Детям лаборатории не воспрещалось взаимодействовать. Некоторых к этому даже подталкивали разными способами, и не все были мягкими. Лиф на самом деле было вовсе не девятнадцать: их было больше, но за каждое место нужно было сражаться. Слабые вылетали быстро. Антон был одним из сильнейших, пока его не сломали.
Те, кому позволялось видеться, общаться толком не умели — лиф учили говорить и считать, слушать и подчиняться — но хотели. Дети находили разные способы. В комнате, куда время от времени лиф приводили и оставляли, порой собиралось по нескольку человек, и они понемногу играли. Не так, как дети обычных людей, но всё-таки играли. Антон вспоминал, как Афанасий из ладоней создавал снежинки и бросался ими в Настю, как Виталий, не способный использовать странность без близости земли, наблюдал за ними с завистью, как Савва веселился. Антона часто просили показать способность, но он никогда не соглашался. Если молчание Насти оправдывалось тем, что она слишком много кричала, или отказ Румии тем, что она с трудом свой огонь контролировала, то у Антона было мрачнее: его странность была выращена исключительно ради убийства.
Лифы были сиротами, но не все оказывались полностью одинокими. Антону было десять, когда он узнал, что мальчик из соседней камеры и его близкий — слова «друг» он тогда не знал — его родной брат. Не сказать, чтобы он был в восторге или, наоборот, в ужасе. Ну, кровь одна, и что? Это не влияет. Поблажек им не дают. Савва страдает наравне с ним. Потом Настя в игровой комнате обмолвилась, что говорила с Таей о том, что такое семья, и что они решили, что в семье друг друга защищают. Тая — девочка, с которой Настя никогда не виделась, но которую несколько раз встречал Антон. Таю редко к кому-то подпускали, потому что её странность давила на психику и плохо контролировалась, а детям нужно было сохранять хотя бы отголоски рассудка.
Потом их разделили. По счастливой случайности Антон, Настя и Савва остались в одной лаборатории.
Когда началась битва, Антон выбрался первым. Когда его не пичкали дрянью, он действовал быстро. До этого он пытался уже сбежать, и всякий раз подавляли проявление странности, но теперь, когда некому было за ним следить, он позволили себе сойти с ума. Он перебил всех, кто стоял у него на пути. Он отыскал Савву — потому что «в семье друг друга защищают». Он нашёл и Настю. Они втроём спаслись, и больше не оглядывались.
Он вернулся спустя столько времени, и всё так изменилось.
Настя его не помнила. Вспомнив, запаниковала и оттолкнула. Приняв, стала метаться, не понимая собственную двойную память. Антон смотрел на неё и не узнавал: то был другой человек, не девочка, ради которой он всё перенёс. Он жил на улицах. Он отдал её людям, которые нашли ей дом, а сам остался снаружи, выживая среди нейтралов, пробивая себе дорогу. Он попался к работорговцам, когда спасся — был подобран Роаном, пристроен в приют, где в тёрках провёл времена чуть спокойнее, чем всю жизнь. И вот — Авельск, междоусобицы, понимание, что всё было бесполезно.
Антон не ненавидел Настю. Нет. Он не мог её ненавидеть.
Но он всё делал ради неё. Скрывался на улицах, чтобы про неё скорее забыли, обратив внимание на него. Он никогда не искал её, привлекал к себе охотников, чтобы она жила в безопасности. Возможно, всё из-за глупого чувства долга перед ней, из-за ответственности, из-за желания защитить — единственного оформленного желания, которое у него было.
И он был виноват. Он погубил Савву.
Это случилось неожиданно. Улицы непредсказуемы, а дети в лохмотьях не знали, что существуют территории. Лекторий поймал их тут же, а там и нейтралы отыскали. Схватка. Странности. Антон прятал своих спутников, а потом их нашли. Кто — он так и не успел понять. Настю волокли за волосы, она кричала, но странность, дробившая камни, блокировалась обратной способностью; перед Антоном поставили выбор. Схватившие их звери, видимо, хотели развлечься, устроив гладиаторский поединок. А тут и лифы подвернулись, чем не прелесть.