— Почему раньше не могли?
Тишина. Роан произнёс:
— Тая присоединится, даже если не сможет ещё ходить. Что насчёт тебя?
— Да. Конечно.
Лифы — это страшно. Это ужасно. Это просто отвратительно. Ещё дети, дети, которые там заперты, о которых ничего не известно. Выросшие в стенах лабораторий опасные странности, запечатанные в слабых телах носителей, которым не дали свободы. Сломанные, обескрыленные души. Отвратительно. Настю бил озноб. Даже если бы она была всесильна, то всё применила бы, дабы избежать того ужаса — исправить прошлое, вытащить детей, разгромить LIFA. Но всё уже в прошлом — так она считала. Неизбежно ушло. Дети вольны, они спасены. А тут оказывается, что где-то томятся ещё невинные птицы, терзаются теми же пытками, вновь и вновь, вновь и вновь, вновь…
Настя вздрогнула: она с такой силой сцепила руки, что ногти оставили красные отпечатки.
— Делать что-то нужно срочно, — сказал Роан. Он смотрел на неё — это ощущалось. Странно смотрел. Не так, как всегда. — Я послал весть в Управление, они ответили Касперу. Запрещено вмешиваться.
— Запрещено?
Она резко развернулась, сменив позу.
— Управлением, — уточнил Роан, уловив подскочившее в ней недоумение и не дав разгореться злобе. — Но я его не особо слушаю. В Авельске сейчас Каспер и Борис, они давно в NOTE, так что умеют увиливать от распоряжений.
— К чему это?
— Мы лиф не бросим. Ни за что.
Из ближайшего окна ложился желтовато-оранжевый свет. Фонарь над дверью был выключен, и очертания тонули в полумраке. У Роана виднелась часть лица: ровная линия рта, затемнённое мерцание глаз. Кажется, это первый раз, когда он не выглядел обычным подростком. Он выглядел почти тем, кем являлся.
Это маска? Или что это?
Настя смотрела, не отрываясь.
— Я хочу кое-что предложить, — сказал бессмертный. — План. Но для этого тебе придётся сдаться Лекторию.
— Что?!
В воздухе пахло дождём.
Девушка подскочила, оглядывая юношу с ещё большим недоумением, но теперь уже не растерянностью, а конкретным непониманием. Губы сжались. Зрачки беспокойно подрагивали.
— Ненадолго, — поспешно пояснил Роан. — Так мы…
— Нет! — Её слегка трясло. — Вы не можете так просто заявлять, что мне нужно им… им!..
— Понимаю, это тяжело. Но…
— Нет же! Вы предлагаете мне умереть?!
— Я предлагаю тебе довериться мне. — Роан не изменил позы, даже не напрягся.
Вырвался судорожный смешок. Настя прикрыла рот руками, боясь сорваться в истерический смех. Она смотрела на наставника уже со злостью.
— Вы не можете поступать так всегда, — рвано проговорила она, сражаясь с каждым словом. Заглушённая странность зашевелилась внутри шершавым драконом, заостряя когти. — «Доверься мне», «доверься нам»! Не можете! Это не так работает!
Он ждал.
— Ни за что! Ни за что! — её замутило. Она сжала ладони ещё плотнее. Ни одного лишнего звука. Не дай себе сорваться. Не используй голос. Прекрати, прекрати, прекрати!
Роан наклонил голову.
— Это окончательно? — спокойно спросил он. Не стал даже пытаться её переубедить. Не стал повторять свою извечную просьбу о доверии.
— Да! — Настя проглотила хрип.
Слишком бесконтрольно. Слишком дико. За стенами умирала Тая. За километры простирались сети, опутавшие Настю с ног до головы. Авельск не был красив. Авельск убивал.
Роан её не обвинил, ничего не сказал. Ступил вперёд, и она отшатнулась. Коротко улыбнулся ей и предложил остаться на ночь у Михаила — они обо всём позаботятся. Он обо всём позаботится. Силуэт бессмертного скрылся в ночи. Темнота сомкнулась за ним, словно живой занавес.
Настя опустилась на ступеньки. Колени дрожали. Ни звука. Ни звука…
Камушки цеплялись за ключицы. Отсветы окон прыгали на них и срывались в бесконечную мглу.
*
Ещё одна. Цикл замыкается, разворачивается кольцами и превращается в бесконечный тоннель. Всё разобранное, всё разрушенное — и всё напрасно. Одна крохотная протечка. Одна трещина. Самый большой секрет, не говорите о нём, не пишите о нём, он останется тайной, похороненной в шифрах. Ещё одна. Ещё восемь. Когда это уже закончится?
Антон задыхался, темнел и осветлялся, когда тени ложились на лицо и руки, когда скрывался транспорт в потоке общем, выныривал из-под навесов. Антон держался за рюкзак так крепко, что побелели костяшки, и он разорвал бы вещь в клочья, если бы не вспоминал о сути своей опасности, что нужно держаться. Он задыхался пылью, грязью и ненавистью, и перед зрачками разбегались разноцветные трещины, и в каждой мерцали отражения.
Бесконечные коридоры. Бесконечные опыты. Кричи, бейся — всё равно никто не поможет. Уколы, капельницы, провода как живые змеи, снимки, анализы, холод рассекающего металла. Коридоры, коридоры, коридоры. Помещения. Квадратная белая комната, бледные детские лица, лица детей, не видевших солнца, лица чудовищ, воспитанных холодными стенами. Они все — просто монстры, выращенные ради того, чтобы быть монстрами, они все — оружие, ничего более. Их девятнадцать, хотя было больше, и они знают горе дольше смеха, и они знают боль больше отдыха, и они не знают, что такое жизнь и что такое вольность.
Ещё одна лаборатория.
Ещё одна — где-то там, недосягаемая, самая закрытая. О ней никто не знал. О ней никто не говорил. О ней никто — никто — ничего — не — слышал.
Антон задыхался, глотал сухой воздух вперемешку с полосатой темнотой, болезненно сковывалось каждое движение. Когда это уже закончится?
Он долго ехал. Потом долго шёл. У него сбились ноги, у него болели от напряжения неимоверного плечи и спина, и по позвоночнику кралась дерзкая дрожь, и жилы холодели, словно изнутри покрылись инеем. Не сбился только нюх. Только то тончайшее чутьё, связывавшее его со всеми, с кем можно было связаться, с кем его связывали долгие годы — всю жизнь, что он провёл в белых стенах ненавистных владений ярости. Он знал, что всё получится. Он знал, что не может не получиться, потому что они его ждали.
Они говорили недолго. Силуэт очерченной тени и силуэт очерченного света.
— Помнишь это лето? — спросила Вера, девочка с розовыми глазами.
— Помню.
— Помнишь своё обещание?
Антон смотрел на них обоих, потому что они были абсолютным целым. Мрак без света не существует, свет не существует без мрака. Они сливались общим образом, настоящим, каким и должны быть. Если собрать всех лиф и объединить, получится ли то, что искали учёные? Получится ли создание, ради которого пролито столько крови и загублено столько душ?
— Если всё обернётся иначе, я защищу вас, — повторил он, опираясь на слова, опираясь на краткие вспышки осознания: у них остаётся ещё то, за что они сражаются.
— Эти мудаки пожалеют, — кровожадно прохрипел Тимур, парень с алыми глазами, — и никогда снова не посмеют!
Они пылали одинаковой яростью, такие разные, но такие одинаковые. Антон не разбирался в людях, но «тени» и не были людьми, они были «тенями», они были лифами, как и он, и сходств с ним было много — он слышал их мысли, почти чувствовал их вкус и запах. Кровь. Они горели жаждой крови, и Антон ничем в этом не отличался.
— Ты вернул странность, — удивлённо сказала Вера.
— Вернул. Теперь я тоже сражаюсь. — Антон глядел в глаза не ей, а существу, перед ним стоявшему — половинчатому, странной причудой мира разделённого на два тела. — Я возвращаюсь в Авельск.
— Мы придём, когда всё начнётся.
— Оно уже началось. До встречи.
Сипловатый смех Тимура разорвал воздух.
Антон снова ехал, снова шёл, он сжимался до боли, сжимался до кромешного мрака в собственных костях, пока не начинало сводить всё страшным ознобом. Его раздирало состояние странности, проснувшейся с его яростью — то, что он давно не ощущал, то, от чего он пытался отказываться. Антон был лифой, но ещё больше он был убийцей. Теперь незримая кровь на его руках горела. Он знал, что всё равно не будет жалеть, даже если перережет всех там, как то сделали бы «тени». Человеческие жизни для Антона ничего не значили. Он, в конце концов, был оружием — самым ошибочным, самым дефектным, но самым прекрасным из того, что вышло из лабораторий.