Повреждённый шедевр проекта LIFA. Все боевые странности были страшны, но Антон был ещё и дефектом: его сила оказалась настолько убийственной и настолько хорошо контролируемой, что не оставляла ему и шанса выжить. Порой такое бывает — способность сильнее человека. У Антона не было возможности существовать, когда он достиг пика. Тогда в дело вступили лекарства, препараты, сдерживавшие силу, методики ослабления, и он продержался до одиннадцати лет — а потом они уже не понадобились. Потом был побег, замерзавшие товарищи, убийство за убийством, бесконечные дороги, детдом. Он обменял свою странность, как предложила Алсу, потому что хотел этой свободы, но даже так призрак кровавой способности его никогда не оставлял. Никогда. Антон знал, что даже отдельно от своей силы, он ещё ею был.
Что ж, вот, они едины вновь, и вновь проклятие передаётся по его крови, как электрический ток, и заставляет его корчиться: разве ты не хочешь использовать свои возможности, ты ведь хочешь этого, признай и сдайся.
Лифы — безумцы, должно быть. Он, должно быть, безумец. Сошёл с ума. Антон прерывисто дышал, свернувшись в клубок, руки пряча, вгрызаясь в них неосознанно, и в нём бушевало безумие, так долго скрываемое благодаря обменянной странности. Антон был дефектом, потому что его странность была сильнее него. Потому что это не он её контролировал, это она держалась под контролем. Потому что это было то, это был он, это было…
Когда это уже закончится?
Ещё одна лаборатория. Другие лифы. Такие же. Или другие. Не важно. Их всё равно нужно спасти.
Антон, задыхаясь мраком, отгонял от себя прямые лучи и стремился всё отчаяннее туда, где только мог открыть глаза достаточно уверенно. Он стремился домой.
========== 4 / 4. Нескончаемое ==========
— 10 октября 2017
Роан любил транспорт. Любил покачивание пола, торможение на остановках, мелькавшую трассу, проносившиеся мимо дороги, державшихся за что попало и друг за друга людей. Любил это полезное изобретение человечества, которое год за годом становилось всё совершеннее. Ещё Роан любил пешие прогулки: смотреть по сторонам, впитывать в себя мир хоть так, дышать свежим или грязным воздухом, в котором смешивались запахи, чувствовать твёрдость под ногами, перепрыгивать через препятствия, спотыкаться или идти плавно, огибать что-то или задевать его плечом или локтём.
Роан любил утро, когда небо расцветало самыми нежными ласками, день, когда солнце стояло над землёю или куталось облаками, вечер, когда тени на глазах росли, подпитываясь скопившейся усталостью, ночь, когда видимые или невидимые звёзды расстилались алмазным полотном над головой, сумерки, когда всё со всем объединялось.
Роан любил спокойное течение времени или его остановку, любил город и природу, любил людей и их характеры и поступки, любил слушать их и наблюдать за ними, любил им помогать и быть им помощником, любил проводить с ними время или просто находиться рядом. Роан любил многое в этом мире.
Не любил Роан только себя.
Но с этим приходилось существовать.
Он шагал вдоль автострады, освещаемый фонарями загородных дорог, и с весёлой благодарностью отказывался, когда добрые люди, останавливавшие свои автомобили, предлагали его подвезти — подросток всё-таки, один куда-то идёт, ночь на дворе. Роан им улыбался, потому что они были хорошими, и говорил, что всё в порядке. Потому что всё так и было. Ему ничто не может причинить вред, так что беспокойства напрасны: даже выпрыгни посреди дороги медведь и напади, с Роаном ничего не случится. Не о чём тревожиться. Не о ком тревожиться.
Вообще-то он умел лгать — так искусно, как не способен даже бывалый профессионал типа Веррана. Роан мог так исказить смысл своих слов, что никто не понял бы, что всё на самом деле противоположно. Вот только бессмертному это не нравилось. Никогда. Ложь — не спасение. Ложь — это попытка человека уничтожить, совершенно осознанная и всегда жестокая. Поэтому Роан никому не лгал; он мог правду скрывать, недоговаривать, иметь ввиду что-то другое — но не лгать. Он решил, что так будет лучше. Сложнее, но лучше. А со временем так привык, что и на трудность перестал обращать внимание.
Солнце слепит глаза. Радостная улыбка кроется в бликах на светлых занавесках. Он ловит искры пальцами, но они не обжигают. Счастье — то, что раньше не было ему доступно.
Не то чтобы он хотел пройтись пешком, просто время было, необходимость подумать — тоже. Роана не отвлекало от раздумий общение или нахождение в обществе с кем-то: так уж получалось, что он думал всегда, даже когда казался целиком расслабленным. Вернее, был целиком расслабленным. Собственные полутона Роан разучился читать — за столетия он настолько сросся со своим телом и сознанием, что едва ли мог останавливать на этом внимание. Ну, был он и был. Роан существовал, потому что так нужно миру. Потому что мир постоянно его отвергал. Смысл о себе тогда думать?
Вот бессмертный и отпустил своё «я» на все четыре стороны. Освободился, перестал зацикливаться на мелочах. Эгоизм, присущий всем людям без исключений, больше к нему не приближался. Роан начинал забывать своё имя, поэтому представлялся по возможности, чтобы было, кому напомнить. Он давно привык, что со временем его забывали, как и к тому, что сам всех забывал — его память не как жизнь, она не бесконечна. Даже сейчас дальше последних двух веков он заглянуть не был способен. Всё размывалось. Да и зачем? Роан уже научился жить настоящим. Так, наверно, и правильно.
Осталось только одно… кое-что из прошлого, что не отпускало. Никак. Совсем. Роан настолько отвык чем-то мучиться, что каждый день встречал это чувство с недоумением: почему оно ещё с ним? Нет, не то, что преследовало его уже лет как десять почти, не та удивительная и пылкая любовь — единственный эгоизм, который он себе позволил… Чувство вины. Определённое и горькое. Чувство, которое оборачивалось режущим стеклом.
Ах, да, Настя отказалась. Ничего страшного. Девочка многое перенесла. Роан всё равно бы справился. Бессмертный достал телефон — полезное изобретение этого века — и набрал знакомый наизусть номер, даже не заглянув в контакты. Отозвались быстро.
— Ночь, — заметил далёкий собеседник. Так, без раздражения или злости. Заметил и всё.
Над Роаном расстилалось небо. Верхушки лесных деревьев отступили, и открытое пространство раскидывалось чернильным куполом, светлевшим к краям — там скоро разольётся золотом рассвет. Сверкающими бисеринками звёзды вышивали целые созвездия, прорисовывались так ярко, что даже равнодушные фонари отступали. Только чернила, звёзды и бесконечный путь. Небо — часть мира, та же, что наблюдает за всеми и со всеми существует, но год за годом откидывает Роана прочь, туда, где даже заблудшие души не появляются.
— Кас, у меня есть идея, — сказал бессмертный, останавливаясь. Подул ночной ветер, взъерошив волосы и растрепав расстёгнутую куртку. Холодно. Осень сказывалась плакливыми облаками с северной стороны неба. Возможно, скоро Авельск накроют дожди.
— Новые лифы?
— Да. — Роан прикрыл глаза, вслушиваясь в токи передач. По проводам проносились запечатанные ноты, переливались серебристыми разводами: он почти их ощущал. Всё, что до звука через сигналы мчалось прочь, к человеку с телефоном в руке. — Ты веришь мне, Каспер?
Где-то с его стороны промчалась машина, он, должно быть, на улице. Но он тоже стоял, не двигаясь, и жизнь обходила его стороной, его и Роана под звёздами.
— Ты вечно прикидываешься, что сбегаешь от ответственности, — медленно заговорил собеседник. — Но на самом деле берёшь на себя слишком много. И потом все удивляются, отчего всё так удачно сложилось. А всё вовсе и не складывалось. Это ты складывал. Делал так, чтобы всё прошло хорошо, но при этом казалось, словно ты в стороне и ничего не делаешь. Ты и лиф так защищаешь. Всё ради счастья, да?
Счастье. Самое странное ощущение из всего спектра человеческих чувств. Не самое многогранное, яркое и прямое, как луч солнца, но всё-таки самое странное. То, что Роан давно принял как смысл существования — не своего, так других. Все живут ради счастья. Не все его получают.