— А Вы готовы умереть?
— Каждую минуту. — Роан слегка улыбался: его извечное выражение. И не поймёшь, когда он шутит, а когда серьёзен. Бросил любопытный взгляд на Веррана. — А тебя вот погубит Лекторий. Тоже повесят на кресте с проколотым нутром.
— Предсказываете? — взгляд его ужесточился.
— Не, так, размышляю. Мне нравится размышлять. Это заставляет чувствовать себя живым.
— А Вы что, мёртвый?
Верран не давал себе отчёта в том, почему ещё слушал эти элегии бессмертного. Роан не дурманил голову — ну, специально — и не увиливал, отвечал прямо, и всё-таки постоянно за его словами что-то крылось. Это завораживало. Разговоры с этим человеком в окровавленной одежде действительно завораживали.
— Живее всех живых. — Роан похлопал себя по колену, деланно поморщился и хрустнул лодыжкой, вправляя вывих. — Так что за ностальгия по беседам? Я не думал, что ты решишь к этому вернуться. Много воды утекло всё-таки.
Верран был раздражён — его постоянное настроение, видимо. Впрочем, Роан говорил без напряжения. Плюс его особенности крылся в том, что никакие угрозы не прокатывали. Угрозы, направленные непосредственно на него, во всяком случае. Бессмертный предпочитал разглядывать собеседника, а не серые стены Коробки — ему тут не нравилось.
— Меня могут повесить как предателя за то, что я отдал Вам копию информации, — мрачно сообщил Верран.
— Ну, тайны бессмертия тоже не дешёвка, — пожал плечами Роан. — Кстати, найдёте что-нибудь, мне тоже скажите. Интересно же, что за странность!
— За две тысячи лет не узнали?
Роан хмыкнул.
— Как видишь, я ещё жив, значит, нет. — Он вздохнул и махнул рукой. Идеально здоровой, целой, красивой юношеской рукой. — Жаль тебя, Верран. Но лиф жаль больше.
— Меня Вы спасти тогда даже не попытались, — зло, даже обиженно бросил мужчина.
— Да. Понимаешь ли, утопающего можно спасти, если он сам того хочет, а иначе никак. — Роан с той же мягкой улыбкой закрыл глаза. — Иди, дитя. Я не умею ненавидеть и тебя не ненавижу тоже. За все свои ошибки ты заплатишь сам.
Коробка сжималась вокруг, невидимая, но существовавшая. Она его не отпускала. Но навсегда сдержать не могла. Эх, ещё бы время хоть как-нибудь узнать…
========== 4 / 6. Диссонанс ==========
— 16 октября 2017
В детском доме было негласное правило: драки за границы не выходили. Воспитатели, несомненно, знали о регулярных стычках детей, но игнорировать факт было проще, чем что-то с ним делать. Постоянные побои, постоянные избиения, то кто-то тебя, то ты кого-то… Антону не особо повезло с приютом. Зато здесь он мог приучаться к людям, которых остерегался с периода улиц, привыкать к обществу и перенимать его законы. Антону это не нравилось, но приходилось.
Ребята из дома называли его нелюдимым, молчаливым, замкнутым. Репетиторы боролись за каждый шаг. Антон учился быстро, но неохотно и без желания — и так понятно, что ему не пригодится. Зачем? Он не собирался прожить долго. Он не знал, ради чего существовал, и какая-то учёба не могла подарить ему ощущение целостности. С Настей всё это ушло. С ней и кровью Саввы, отмытой с грязных ладоней. Три года на улицах были плохими, но тогда он хотя бы ощущал, что приносило пользу — все смотрели на него, и про другую девочку никто не вспоминал. Она была в безопасности благодаря ему, и это давало ему стимул жить дальше.
Потому, оказавшись среди людей, закрывая уши руками, не слушая их небрежный экранный шум, он много думал. Он молчал и отгораживался сотнями ворот, настолько плотно опутанных шипами, что сперва он сам никого не подпускал, потом к нему уже и не подходили. Опасались. Враг, бьющий шумно и с криками, заведомо менее страшен, чем враг, бьющий молча и сосредоточенно. Антон внушал окружавшим неприязнь, а те, кто ещё мог стать ему товарищами, были отгорожены этими шипами. Антон, впрочем, к ним и не тянулся. Его не интересовало ни общество, ни в какой-либо мере общение. Он вставал каждое утро, потому что блондин с пёстрыми глазами и согревающей улыбкой сказал, что позаботится о нём, когда настанет срок. Он засыпал каждый вечер, потому что где-то в мире, возможно, далёкая и потерянная, существовала Настя, и воспоминания о ней никогда не давали Антону спать спокойно — но и позволяли спать одновременно. Жизнь текла одинаково и беспросветно. Антон жил, но жизни не ощущал.
Вряд ли потом что-то изменилось. Он был с Роаном всего ничего, а потом появилась Настя. Точно оживший призрак, она смотрела на него — удивлённо — она его не узнавала. Она была другой. Изменившейся. Изменённой. И ему подумалось, что всё, что он делал, было напрасным — потому что для неё, робкой девочки с перчатками на руках, это ничего не значило.
И несмотря на это он продолжал её оберегать. Точно в уплату собственного долга. Точно цена того побега. Точно жертва во имя Саввы, убитого ради неё. Антон раз за разом подставлялся, потому что знал: Настя нуждалась в защите, защитить же он только мог. Всё снова. Как месяцы после расставания с ней. Годы детского дома — пустые, лишённые ясности, обеспечившие его разве что знаниями о реальности вокруг — улетели в ту же бренную пропасть. У Антона был мир, который он ненавидел, и девочка, которую он должен был защищать. Любой ценой. Любой.
Из пустоты в пустоту — длинный путь по осколкам, и скоро не осталось места на коже, которое не было расчерчено едким стеклом.
«Подумай над тем, ради чего сражаешься». То, что ему никак не удавалось. Можно было ответить: ради Насти, ради Саввы, ради прошлого. Нельзя было ответить честно. Потому что как таковой цели никогда не существовало, только ответственность, долг и глубокое понимание того, что шипы его крепости не могли сдерживать внутренние ураганы. Антон закрывался ото всех, но и с собой ничего не способен был поделать. Пустота, осколки, истекавшие кровавыми потоками, и гиблое алое небо, мелькавшее в промежутках между домами — вся его гиблая и безразличная реальность, а другой он не знал. И как искать эту другую — не знал тоже.
Он сидел на крыше. Собирались дожди, и покатые черепицы не были удобными, и всё-таки он забрался так высоко и устроился, с высоты взирая на двор частного дома и окружавший его лес. Ровные дорожки. Скат рядом со ступеньками — для инвалидной коляски. Светлый автомобиль, припаркованный рядом, и другой, поменьше и постарее. Было холодно, то и дело накрапывала неприятная морось, но Антон не был привередлив к погоде: когда ты одет и не голоден, любой климат считается допустимым. Он сидел долго, даже когда замёрзли ноги.
— Антон? — позвали его со стороны. По первым звукам голоса — Настя. Он оглянулся: скорее для сигнала ей, чем для того, чтобы удостовериться. Девушка вскарабкалась и уселась рядом. Принесённая Йореком одежда была разной, наспех сваленной в сумку, но там нашлось место джинсам и паре свободных рубашек, одна из которых теперь бледнела ровными клетками под расстёгнутым пальто. Настя выглядела ещё хуже, чем в сентябре, когда он уходил: ещё бледнее, ещё больше теней в зрачках. Она словно проверяла себя на выдержку и при этом проигрывала.
Он похлопал по черепицам рядом, и она проворно устроилась, скрестив ноги. Развитая за полгода уличного существования ловкость мелькала в ней отголосками, но не исчезала. Настя какое-то время молчала, и он тоже молчал. Над ними разворачивалось серебристо-белое небо, точно поседевшее. Как и волосы Антона.
Эти светлые пряди… Он не запомнил, когда они обесцветились. Но как-то услышал, как экспериментаторы об этом говорили, и подслушал. Перегрузка и сильное давление, как физическое, так и психологическое — и вот он частично седой. Хотя Антона это не напрягало.
— Я хочу попросить прощения, — проговорила Настя. Он смотрел на неё, а вот она взгляд отводила. Заставила себя собраться и всё же глаза подняла. — За всё. С начала и до конца.
Её слова звучали твёрдо, но… но что-то в них было не то. Не то, что должно быть. Антон голову наклонил набок, внимательно вслушиваясь не столько в голос, сколько в мельчайшие штрихи образа. Впервые за много недель — полное спокойствие. Полный контроль. Не переменчивый, а именно полный, но его основание — что с ним? Это не такое же, какое разрывало Антона в моменты исступления. Это не полное слияние со своей способностью, как у Роана, и даже не свободное управление ей, как у Таи или Михаила. Это — что?