Волчий час
Полночь. На далёких холмах затянули свою песнь серые бесы. Зверью всегда не до сна на полной луне. «Ты грешен, Олав Свейн», - шепчет она с укором, а дыхание морозного ветра разносит волчьи стенания по моей душе. «Грешен?»- задираю я голову к небу. Исповедь давно не пронимала меня, но не бледноликой деве напоминать об этом. «Слышишь!» - вокруг повисла тишина и попрекательница молча скрылась за лесом.
По околевшей земле ноги плелись к тёплым селеньям.
Странников в округе привечают неохотно, но с некоторых пор тебе, Свейн, сделалось бестолку просить эту щедрость. Когда за крепкими ставнями живёт страх перед неведомым чудовищем, крестьяне становятся недоверчивей: запасают впрок хворост, торопят работу до темна и в каждом чужаке думают углядеть опасность. В такое время брать своё остаётся не мешкая и без жалости, если не хочешь болтаться на суку во дворе простодушных хозяев. Верно, Свейн, ты так и делал, обманом проникая в одиноко стоящие хижины? Верно... делал, покуда вином и хлебом, зверя не задобришь. Лакомая награда нашим скитаниям - только человеческая плоть.
Всякое семейство немело от ужаса, завидев, как корчится моё тело, упавшее на четвереньки. Как скрючившиеся пальцы порываются уничтожить последние лохмотья, а загрубевшие ноги сминают худые башмаки. По ту сторону зеркала мой двойник носит на плечах волчью голову, щерит голодную пасть и рычит, но перепуганному люду видится только одержимый безумец. У них остаётся смелость молиться и надежда жить до тех пор, пока под моею рукой не хрустнет чья нибудь шея. Ни одному из них Бог уже не помощник. На залитом кровью полу чернеют распятия и мёртвая тишина смыкает веки самых крепких из моей добычи. Отныне душа вольна лететь, но никто не убережёт от поругания тела, ради которых я делаюсь убийцей. Спите вечно, а могила пустого брюха не хуже земли уничтожит глупую плоть.
Проклятье! Как же холодна сегодняшняя ночь. Эта зима жестока, подобно убийце, но, помнится, ребёнком у меня был кроткий нрав. Младший сын Лахольмского трактирщика, я рос безприметным и тихим, и, верно, таковым и остался, если бы волк не опередил переменчивую судьбу.
Не в пример непоседливым братьям, я не любил окружение праздных гуляк. Едва опускался вечер и громкий смех вперемешку с прогорклым суслом наполняли душную комнату, разум просил уйти меня сей же час. Мать никогда не противилась, а отца больше занимали свои барыши. Обычно, прихватив ячменных лепёшек, я мог до рассвета пробыть у реки или мастерил в заброшенной кузне деревянные безделушки. Словом, что угодно, лишь бы не прислуживать пьяной братии, заполонившей наш дом, как назойливые блохи.
Мне шёл уже пятнадцатый год.
«Мальчишка точно проклят!» - слышал я в спину, стоило только показаться на площади. «Уродлив лицом и чёрные глаза всегда полны злобы, им лучше держать его взаперти, а не то...», - днём этот шёпот преследовал каждый мой шаг. Тогда я ещё не понимал, что их пугало моё одиночество и то, что в нём подчас является таким нелюдимым.
В тот вечер я был сам не свой от выходок пьяниц. Заметив, как я спешу уйти, один из них посмел швырнуть мне пустую кружку, и сидевшие рядом последовали его примеру. «Бочка у тебя за спиной, потрудись–ка, бездельник, налей нам живее!» – крикнули пересохшие глотки. Отца и братьев ужасно смешил мой растерянный вид, а я чувствовал, как в сердце пробирается ненависть.
«Что со мной!?» - стоя на берегу спрашивал я уходящее солнце. «Почему сдавившая грудь злоба не хочет отступить, или может ей уже некуда деться!? Знать, слишком тесно стало в этой душе». Так думал я, всматриваясь в неподвижную воду, как внезапно, чей-то тихий голос окликнул меня по имени. Казалось, я слышал его раньше и оттого не испугался. Голос повторился вновь, уже громче и ближе. Я обернулся. Рядом никого не было, и лишь вдалеке, одно за другим, зажигались окна рыбацких лачуг. «Олав!» - на сей раз настойчиво, с нескрываемой злостью, раздалось у самого уха. Одновременно всё вокруг стало пугающе чужим и я по-прежнему не понимал, кто говорит со мной. Чья то шутка? Но кому это нужно? Чувствуя, как ноги слабеют и на лице разгорается пекло, я бросился к воде.
Там, где некогда тёмная гладь отражала бледное лицо, на меня смотрел огромный волк. Зрачки хищно блестели; в разомкнутой пасти ворочался красный язык. По его ли приказу я схватил попавшийся под руку камень и принялся ранить ладонь. Вода дрожала; мелкие капли сочились на вздыбленную шерсть. Зверь исчезал, а в груди воцарялась странная пустота. На мгновение, в зеркале мутной влаги, я будто обрёл нечто ценное, нечто неизмеримо большее моей собственной жизни. Нет, жизней всех вокруг.