Видит Бог, это было только начало.
Через три дня в городе пропал ребёнок. Проходя поздней ночью мимо распахнутого окна соседского жилища я услышал тихий плач. В комнате горела свеча; выбившаяся из сил мать, крепко спала, а её сын беспокойно возился, раскачивая колыбель. Разум мой не сознавал, что тогда делали руки. В тело вдруг ворвался страшный голод, такой испытывал всяк и каждый хотя бы раз в жизни, когда был готов проглотить первый попавшийся на глаза кусок. В старом амбаре мне ничто не помешало полностью распробовать своё «изысканное кушанье».
Я не знаю слов, что бы достаточно оживить в памяти то безумное упоение. Будь оно огнём, от единственной искры этой странной радости посреди соломы и рассохшихся бочек вспыхнуло бы пламя.
Обезумев, мать божилась всей округе, что это происки её завистниц. «А разве эти старые девы вхожи в ваш дом?» - спрашивал мой отец, когда её муж рассказал о случившемся. «Нет», - горестно качал тот головой, уже оплакивая своего сына.
Я слушал их болтовню лёжа у огня, под ветхой овчиной, и силился заснуть. Тело била мелкая дрожь, а перед сомкнутыми веками снова возник его жёлтый взгляд. Волк смотрел из темноты; из самой утробы своей зловонной норы, где отныне был заживо похоронен Олав Свейн. «Ты доволен?» - спрашивал я и зверь отвечал мне протяжным рыком.
Я не проронил ни единой слезы, навсегда покидая семью. Не владевшему ни золотом, ни ремеслом, одному, в любой дороге мне пришлось бы худо, но убийце пророчили костёр, а Лахольм был слишком мал, чтобы пролить много крови. Добывать пищу в скитаниях оказалось легче, и пускай я спал где придётся, сытое забытьё согревало даже на снегу. Что же до родных, то день ото дня их лица бледнели в моей памяти. «Всякое горе погаснет»,- всегда говорил наш пастор, и я пожелал, что бы так и случилось, и под крышей оставленного дома скорее наступил покой. Мне не было дела до слёз, но пускай Лахольм навсегда забудет, что у трактирщика когда-то был младший сын: уродливый, нелюдимый Олав. «Наверное, сгинул в своей вонючей реке», - решат не долго думая у воткнутого в пустую могилу креста и все вернутся к своим прежним заботам.
Моё одичавшее сердце никогда не стремилось беречь себя от его крепких лап. День за днём острые когти вонзались всё глубже, и я уже не разбирал, когда принадлежу себе, но чувствовал, что иначе жить больше не смогу.
Однажды я разорвал глотку жестянщику, просто потому, что тот пытался прогнать меня из лавки. С начищенной до блеска утвари на рослого малого ринулась целая стая. Его кровь была повсюду; она стекала по моему лицу, просачиваясь в ноздри и глазницы, проникала в трещины на дощатом полу, устрашающим венцом чернела у разбитой головы. Тогда, за несколько лет своих скитаний, я впервые видел смерть от моей руки в лучах полуденного солнца. Хорошо, что этот трудолюбец жил на окраине один. Его не скоро найдут, едва успел подумать я, как за приоткрытыми ставнями мелькнуло перекошенное в ужасе лицо. Истошный вопль ворвался в комнату.
Бросившиеся по следу храбрецы вернулись ни с чем. И пускай мне удалось скрыться, отныне слух о чудовище всегда шёл впереди. Каждый звук, каждый шорох сквозь беспокойный сон, отдавался тяжёлым шагом идущего по следу палача; свет в лесной чаще – факелами близкой погони, от которой не скрыться даже на дне глубокого оврага. Всё вокруг сулило мне скорую гибель, а волк гнался к стенам ещё невиденных городов, к очагам беспечных хозяев, где ложь вновь обернётся смертью и так до тех пор, пока время не источит моей земной оболочки.
«Будь проклята эта ночь!» - сейчас, в тишине белой равнины, так странно слышать свой гнев. Я продрог до костей и не помню, когда последний раз смыкал глаза. Что-то ещё, кроме холода, опрокинула в воздух морозная тьма – верно тревогу, над которой зверь был не властен. Девять долгих лет она снедала разум, как загнанную добычу, и, видится, сотня рук уже готовят хворост для моего костра.
Чую дым.
Здесь, поблизости, спит с полдюжины пастушьих лачуг. Забытое место, где ещё можно найти приют. Обычно под такими ветхими крышами жили самые радушные и приветливые из виденных мною людей. Усадив поближе к огню, хозяин наливал кислого пива и принимался расспрашивать кто я и куда иду, а его жена или дочери латали изодранный плащ и все вместе приговаривали, что никогда не отпустят гостя с пустой сумой.