«Господи… Да ведь она же совсем ещё дитя! Неужели не осталось в них ничего святого?», – пронеслось в голове Ратмира. В этот миг мир для него сузился до размеров этой кельи, превратившейся в обитель ада. Он забыл обо всём – о князе, о приказах, о собственном тёмном прошлом. Осталось только одно желание – раздавить этих гадов, защитить слабых, хоть как-то искупить собственную вину за всё то зло, что он принёс в этот мир.
– «Волчья стая»! – рявкнул он, выбивая дверь плечом. – За мной!
Келья в одно мгновение превратилась в кровавый ад. Звон стали, дикие крики, предсмертные хрипы и стоны боли слились в чудовищную симфонию смерти. Ратмир, словно одержимый, крушил врагов, не жалея ни себя, ни их. Каждое движение было отточенным, смертоносным – годы, проведённые в разбоях, научили его владеть мечом не хуже самого матерого воина. Зубр, охваченный боевой яростью, действовал как всегда прямолинейно, не разбирая, где враг, а где случайно оказавшийся на пути горшок. Один из его ударов, описав в воздухе страшную дугу, угодил… в ту самую молодую женщину, которую пытались обесчестить варяги. Она даже не вскрикнула, только обмякла, словно кукла, и рухнула на пол, окрашивая доски алым. Брызнувшая кровь задела икону, висевшую на стене, и лик Спасителя окрасился в неестественный, жуткий багровый цвет.
Схватка, если её можно было так назвать, закончилась быстро. Варяги, захмелевшие и не ожидавшие нападения, были перебиты, словно овцы на бойне. «Волки», тяжело дыша, приводили себя в порядок, стирая с лиц кровь и пот. Только Зубр все ещё метался по келье, словно ища новых врагов. Глаза его горели безумным огнем, а лицо и борода были забрызганы кровью.
– Всех… Всех положил… – прохрипел он, с глухим стуком опуская топор.
Ратмир молча оглядывал место сечи. В груди, ещё недавно раздираемой яростью, теперь разворачивалась пустота. «Для чего? Зачем всё это?», – спросил он себя, но ответа не было. Взгляд его упал на мёртвую женщину. «Господи, да я же хотел её спасти!» – пронеслось в голове, и от этой мысли стало ещё тяжелее. Но война не знает пощады, она калечит и убивает всех, кто окажется на её пути. И он, Ратмир, стал частью этой чудовищной машины смерти. Взгляд его скользнул по осквернённой кровью иконе, и он почувствовал, как холодная волна отчаяния захлёстывает его с головой.
В этот момент женщины и дети, до этого забившиеся в угол, начали медленно, точно боясь пошевелиться, подниматься. На их лицах ещё оставался ужас, но теперь в нём читалось что-то ещё – ненависть, презрение, отвращение. Они смотрели на «волков» как на своих спасителей? Нет. Скорее как на новых палачей, пришедших на смену старым.
Ратмир, не в силах больше выносить их взглядов, резко повернулся и вышел из кельи. Сокол и Тихоня, переглянувшись, последовали за ним. Только Зубр всё ещё стоял посреди кельи, словно не понимая, что произошло. Он смотрел на тело молодой женщины, и в его глазах, ещё недавно горевших безумной яростью, постепенно проступало непонимание, а затем и ужас осознания. Но было уже поздно.
– Зубр, пошли! – позвал его Ратмир из-за двери. – Князь заждался.
Зубр медленно повернул голову и посмотрел на Ратмира. В этом взгляде было что-то непонятное – стыд, страх, раскаяние? Он и сам не мог понять, что творится у него в душе. Он только знал, что мёртвые глаза молодой женщины, широко раскрытые, застывшие в немом ужасе, навсегда врезались в его память.
– Иду, княже, иду… – пробормотал он и, пошатываясь, как пьяный, вышел из кельи.
Выбравшись из полутьмы подвала, Ратмир с жадностью вдохнул морозный ночной воздух. Келья с её удушливым запахом крови и страха казалась теперь воплощением всей той мерзости, что несла в себе война.
– Князю идти надобно, – бросил он Соколу, кивнув в сторону лагеря, где в княжеском шатре, словно паук в центре паутины, ожидал доклада Ярополк.
Сам же он, не желая пока ни с кем говорить, подошёл к колодцу и, припав к ледяной воде, долго пил, чувствуя, как каждая капля обжигает горло. Мысли его, обычно быстрые и ясные, как удар меча, теперь медленно ворочались в голове, словно камни, перекатываемые ленивым потоком.
Зубр догнал его уже на подходе к лагерю. Лицо его, обычно грубое и непроницаемое, словно деревянная маска, сейчас казалось потерянным. Он нервно теребил топор, словно не зная, куда его девать.