– Я не хотел… Оно само… – пробормотал он невнятно.
Ратмир молча посмотрел на него. Что он мог сказать? Что на войне нет места сожалениям? Что за всё приходится платить? Да Зубр и сам это знал. Вот только осознание пришло слишком поздно, вместе с брызгами крови невинной.
– Пойдём, – хрипло произнёс Ратмир, кладя тяжёлую руку на плечо Зубра. – Князю рассказать надо.
Они молча вошли в шатёр Ярополка. Князь, сидевший за столом, на котором лежали карты и свитки, поднял на них холодный, пронизывающий взгляд. В нём не было ни удивления, ни гнева – лишь холодный огонь честолюбия, для которого жизни простых воинов были лишь расходным материалом.
Князь Ярополк, выслушав доклад Ратмира о произошедшем в церкви, лишь слегка нахмурился.
– Баб да детей – в обоз, – скомандовал он, возвращаясь к изучению карты. – Завтра на рассвете выступаем. Остальных приведите сюда. Пусть отец Игнатий с ними поговорит.
Ратмир хотел было возразить, сказать, что этим людям нужен не священник, а покой и забвение, что души их искалечены сильнее, чем тела. Но слова застряли у него в горле. Он понимал, что их дальнейшая судьба – дело решённое. Скорее всего, их продадут в рабство или оставят в каком-нибудь монастыре, чтобы молили небеса за грехи тех, кто развязал эту братоубийственную бойню. В любом случае, жизнь их уже никогда не будет прежней. А виной тому – он сам, Ратмир, и те, кто, словно он, променял душу на обещание свободы и прощения.
Выйдя из душного шатра, пропахшего дорогим ладаном и кровью, Ратмир увидел Зубра, всё так же неподвижно стоявшего на том же месте. Луна, пробившаяся сквозь тучи, осветила его лицо мертвенно-бледным светом, делая его похожим на лик печального идола.
– Князь велел остальных привести. И попа этого позвать, – голос Ратмира прозвучал глухо, будто он говорил из-под воды.
Зубр молча кивнул и пошёл выполнять приказ. В его походке, обычно такой уверенной, теперь чувствовалась какая-то сломленность, словно невидимый груз давил ему на плечи. «Неужели и в нём шевельнулось что-то?», – подумал Ратмир, но тут же отогнал эту мысль. Зверь, сколь ни старайся нарядить его в овчину, всё равно останется зверем.
Женщин и детей, дрожащих от холода и страха, собрали на поляне у опушки леса. Они стояли понурив головы, словно стадо овец, ожидающих, когда пастух поведёт их на заклание. Ратмир, наблюдая за ними издали, с удивлением отметил, что даже дети сейчас не плачут, – словно и до них дошла вся бесполезность слёз и мольб.
К ним подошёл отец Игнатий – худощавый, сгорбленный старик с пронзительными, как у птицы, глазами и длинной седой бородой, ниспадающей на грудь, словно ручей молока, стекающий по иссохшей коре дерева. Он начал говорить тихим, успокаивающим голосом, и постепенно лица людей стали меняться. Нет, ужас и горе не исчезли, но появилось в них что-то ещё, что-то неуловимое – может, надежда, а может, просто покорность судьбе. Ратмир не слышал слов священника, да и не хотел слышать. Какими словами можно утешить тех, кто потерял всё? Какими молитвами залечить раны, нанёсенные не только на теле, но и на душе?
Отец Игнатий закончил свою речь, и женщины, успокоенные его словами, стали медленно расходиться по лагерю, словно ища спасения в тени костров «волчьей стаи». Дети, перестав плакать, с любопытством разглядывали воинов, их блестящее оружие и диковинные наряды.
Ратмир подошёл к священнику. Что-то толкнуло его на это – может, желание хоть на миг прикоснуться к чему-то светлому, чистому, что ещё теплилось в душе отца Игнатия, а может, просто безысходная тоска одиночества, сводящая с ума сильнее любой боли.
– Отец Игнатий, – обратился он, и голос его прозвучал хрипло, словно он давно не произносил ни звука. – Можно ли тебе словечко молвить?
Священник кивнул, и они отошли в сторону, к краю поляны, где в ночном небе, словно стражи, чернели зубчатые вершины вековых сосен.
Ратмир, собравшись с духом, рассказал о том, что увидел в келье, о том, как сам едва не стал убийцей той, кого хотел спасти. Слова давались с трудом, словно он вытаскивал их из самых тёмных глубин своей души. Отец Игнатий слушал его молча, не перебивая, и только борода его подрагивала, словно от ветра.
– Тяжко грех на душе носить, сын мой, – проговорил он наконец, когда Ратмир закончил свой рассказ. – Но не тебе судить о праведности своих деяний. Господь видит всё, и каждому воздаст по делам его. Ты хотел спасти невинных, но война – это ад кромешный, в котором плавятся и чернеют даже самые светлые души. Не всегда мы можем выбрать путь праведный, сын мой. Но важно помнить о Боге, о своей вере, и стараться сохранить в сердце хоть искру добра, сколь мала она ни была бы. Молись, Ратмир, молись и проси прощения у Господа. Он милостив и всепрощающ.