Битва разразилась внезапно, словно гроза среди ясного неба. «Волчья стая», точно вихрь, обрушилась на вражеский отряд, сея смерть и хаос. Ратмир, оказавшись в гуще сражения, снова почувствовал то странное опьянение, ту забывчивость, которая приходила к нему всегда во время боя. Он рубил врагов, не разбирая лиц, не чувствуя ни страха, ни жалости, ни угрызений совести. В этот момент он был не человеком, а орудием смерти, беспощадным и прекрасным в своей холодной ярости.
Зубр, оказавшись рядом, воевал с той же безумной отвагой, что и всегда. Но Ратмир заметил, что взгляд его теперь не горит прежним огнем. В нём нет больше удовольствия, нет жажды крови – лишь тупая, безнадёжная решимость заглушить внутреннюю боль, даже ценой собственной жизни.
Битва длилась недолго. «Волчья стая», уступая противнику в числе, превосходила его в ярости и отваге. Враги начали отступать, оставляя на поле боя убитых и раненых. Победа была за ними.
Солнце, точно раскалённый диск, катилось к закату, заливая поле брани багровым светом. От этого света даже лужи крови казались чёрными, словно зияющие раны на теле земли. Воздух был напоён запахом смерти, горящей плоти и холодного железа.
«Волчья стая», утомлённая боем, но довольная победой, собиралась на краю леса. Воины приводили себя в порядок, перевязывали раны, подсчитывали трофеи. Ратмир, опершись на свой окровавленный меч, смотрел на поле боя, и сердце его было пустым и холодным, словно старый колодец, в котором давно высохла вода.
Зубр подошёл к нему молча и протянул флягу с водой. Ратмир посмотрел на него, и в глазах их, ещё недавно горевших жаждой битвы, теперь было что-то общее – усталость, отвращение, безнадёжная тоска.
– Князь пирует, – хрипло произнёс Зубр, кивнув в сторону лагеря, где уже разгорались костры и слышались пьяные крики.
Ратмир молча отвернулся. Пир победы… Что могло быть отвратительнее этого праздника жизни на костях? Он уже собрался было уйти, как вдруг взгляд его упал на что-то блестящее в траве, неподалёку от них. Это был обломок зеркала – видимо, выпал из сумы убитого воина. Ратмир наклонился и поднял его. Зеркало было заляпано грязью и кровью, но в его осколке всё ещё можно было различить отражение.
Ратмир посмотрел на своё лицо – чужое, искажённое, с запёкшейся на щеке кровью. На миг ему показалось, что он видит в этом отражении не себя, а кого-то другого – зверя, хищника, чудовище.
– Ты чего, княже? – спросил Зубр, с тревогой глядя на Ратмира. – Заболел, что ли?
Ратмир не ответил. Он просто бросил зеркало на землю и, не оборачиваясь, пошёл прочь – туда, где между деревьев чернел густой и мрачный, словно сама безнадёжность, лес. Зубр ещё некоторое время смотрел ему вслед, потом вздохнул и, подняв зеркало с земли, сунул его в карман. «Странный он стал, наш князь, – подумал Зубр. – Не то что прежде».
Он повернулся и направился в сторону лагеря, где уже начался пир победы. Жизнь продолжалась, и война, этот вечный двигатель истории, не знала покоя. А человек? Человек мог лишь следовать за ней, словно слепой, бредущий на звук дудочки крысолова. И только иногда, в редкие минуты прозрения, он понимал, что звуки эти – не музыка, а предсмертный хрип его собственной души.
«Волчья стая» двигалась на запад. С каждой победой крепла слава Ярополка, всё шире становилась территория, подвластная ему. Но чем дальше на запад уходили они, тем глубже в душу Ратмира заползала тоска. Он воевал как и прежде – хладнокровно, расчётливо, безжалостно. Враги боялись его как огня, а свои прозвали «Кровавым волком» – прозвище, которое ему совершенно не льстило.
Однажды, после особенно кровавой сечи, когда земля была усеяна телами павших, а небо заволокло дымом пожарищ, Ратмир нашёл его – знак, который он так долго искал, сам того не ведая. Это был не крест, не икона, не священное писание. Это был меч. Огромный, двуручный меч франкской работы, с клинком, покрытым загадочными рунами. Он лежал у ног убитого им воина, словно призывая к себе, обещая власть, славу и что-то ещё, что не могло выразить ни одно слово.
Ратмир взял меч в руки, и по телу его словно пронзил разряд молнии. Он почувствовал невероятную силу, исходящую от этого оружия, – силу, способную крушить камни и рубить сталь, словно гнилое дерево. В этот момент он понял – вот оно, его истинное предназначение. Не искупление, не прощение, не смирение. А власть. Власть над жизнью и смертью, власть над собственной судьбой, власть над этим миром, полным боли, крови и безумия.
Он поднял меч над головой, и зловещий блеск стали отразился в его глазах, теперь холодных и беспощадных, как сама смерть. «Волки», увидев своего предводителя с этим грозным оружием в руках, замерли в изумлении. Зубр, стоявший поодаль, прищурился, глядя на Ратмира, и на обветренном лице его промелькнула усмешка – медленная, страшная, полная злобного восторга. Он узнавал своего вожака. Узнавал зверя, пробудившегося от долгого сна.
– Что ж, братья, – голос Ратмира прокатился над полем боя, словно гром. – Похоже, на этом нашем пиру не хватает ещё одного блюда. Идём на восток!
«Волки», охваченные жаждой новых побед, ответили ему диким, протяжным воем. И в этом вое, слившемся с запахом крови и дыма, звучала уже не только ярость и боль, но и что-то ещё – тёмная, первобытная радость хищника, почуявшего запах свежей добычи.