На крыльцо с торжествующим видом поднялся папа. Кинул Гриньке звенящий мешочек. Тот дёрнулся поймать, но не удержал, только рассыпал. Монеты покатились, переливаясь блестящими боками. Люди алчно уставились на золотые кругляшки: хоть никто не бедствовал, а руки зачесались у каждого.
— Забирай свой выкуп, разиня. Лучше б ума нажил, чем денег у папки выклянчил, — презрительно заявил Мирослав.
Мама торжествующе обвела толпу взглядом и, плюнув Гриньке под ноги, удалилась. Напоследок бросила:
— О свадьбе и думать не моги. Ишь, грамотей нашёлся. Девку мне попортить хотел. Ничего, и без вас женихов пруд пруди.
— Во-во, всех потопила! — вякнул кто-то в толпе, но быстро умолк, не сумев вызвать одобрительных смешков.
Благодушное настроение разом нахлынуло на деревню. Кое-кто успел накрыть ногой монетку из рассыпанных, другие, воспользовавшись толкучкой, почесали давно зудящие кулаки, а бабкам ещё долго достанет, о чем судачить и чьи кости перемывать. Давно такого веселья не было.
Не успела я вспомнить, что подслушивать нехорошо, как цепкая рука Настасьи Гавриловны ухватила меня за ухо. Впервые за всю историю маминых скандалов вид у неё был встревоженный.
— Это не я! — на всякий случай заявила я, перебирая в памяти урезины и прикидывая, о какой из них мама могла узнать.
Но мать не спешила кричать. Она целеустремленно волокла меня за ухо на задний двор. Я невольно вспомнила судьбу петуха, которого намедни здесь же и прирезали. Остановились у сарая. Я увидела слёзы в маминых глазах и по-настоящему испугалась.
— Ну и что мне с вами делать? — мама с усилием улыбнулась и распахнула передо мной дверь.
В сарае сидел Серый. Всклокоченный, испуганный и… голый. Я покраснела и отвернулась.
— Ты у него одежду отобрала, что ли? — смущённо пошутила я.
— Ты не знала? — удивилась мама.
Ох и глупо я себя чувствовала. Жениха моего голым первой увидела моя же мать. Позорище… Но не такое, чтоб косы резать. Что-то иное куда сильнее тревожило женщину. Что же я упускаю?
— Прости, — пролепетал Серый.
— За что?! Что тут случилось-то?!
— Да оборотень он! — выпалила мама.
Серый забился в угол ещё сильнее. Мама, сжалившись, кинула ему какую-то одежду. Гм… Жаль. Я только начала привыкать к виду.
— И он сейчас уйдет, — произнесла женщина так, будто это я уходить собиралась.
А ведь и правда уйдёт. Смех смехом, но судачить о волке в деревне не перестанут. Перевернут каждую бочку, всякому в рот заглянут… И, рано или поздно, найдут Серого. И что тогда?
— Я знаю, — я провела ладонью по глазам и с удивлением обнаружила, что они даже не влажные.
— Он не вернется. — мама твёрдо смотрела на меня.
Я молчала.
— И ты хочешь пойти с ним, — не вопрос. Она знала, что хочу. Но как же…
— Он о тебе позаботится. Любит он тебя. И не обидит. Волки, они верные. Простите меня, если сможете.
Настасья Гавриловне достала из-за двери объёмную сумку и вручила мне. Ремешки, как назло, выскальзывали из неловких пальцев.
— Он тебя бросился от Гриньки защищать. Сказал, по рождению оборотень, но никогда не обращался вот так — от ненависти. Не соображал ничего и бросился. Я его здесь спрятала, пока Гринька за людьми убёг. Отвлекла деревенских, как могла. Вот, вещей вам собрала… — мама начинала плакать, — они ж все одно прознают. Уже сейчас, наверное, бегут. Идите, идите, пока не вздёрнули твоего милого.
Мама обняла меня так, словно навсегда прощалась. Или вправду навсегда?
— Я вашему счастью не мешаю. Только меня не забывай, — прошептала она на ухо.
— Мы вернемся… — неуверенно произнесла я, пока ещё не понимая, что и правда сейчас уйду из дома. Да не погулять по лесу, а в неизвестность, навстречу страшной судьбе.
Мама поцеловала меня, даже Серого обняла и ещё долго смотрела нам вслед.
— Не вернётесь, — сказала она мне в спину.
Не вернулись.
__________________________
[i] Потаскун, бездельник и врун
Часть двадцать четвёртая. Глава невыразимой боли
Глава 22
Тем временем
Любопытный, как новорождённый щенок, мальчишка опять выбрался из дома. Он был обижен: взрослые ушли с вечера на охоту, а его с собой не взяли — мал ещё. Оставили только старую няньку, успевшую на своём веку научить уму-разуму не одно поколение. Его отцу она тоже когда-то намыливала шею и теперь по праву гордилась, что вырос он в достойного мужа. Когда мальчик подрастёт, он будет как отец. Смелый, сильный, гордый. Высокий, статный, сероволосый. И станут невесты из такого же сильного рода, как его, смущённо отводить взор и краснеть при встрече. Каждая будет знать, коль возьмёт её за руку, случись что, — защитит, закроет грудью, не струсит. Но это будет потом. А сейчас он жался к стенкам, аккуратно переступал выученные скрипучие половицы, чтобы не потревожить чуткий сон старушки.